Перед вами - не роман и не повесть. Это - книга. Книга о жизни. О счастливой жизни. Ее главный герой жил и живет в суровой стране, в нелегкое время…
Он не объездил весь мир, но уверен, что видел гораздо больше многих путешественников, посетивших десятки стран.
Он не летал на космическом корабле, но видел Космос.
Оставшись круглым сиротой в отроческом возрасте, он имел множество родственников - и среди природных существ, и среди знакомых людей, главным образом, среди женщин.
Производители кинофильмов и распространители Америки вскоре приняли новый моральный кодекс, а сын Лэммла Младший нанял лучшего фильма-проветривателя, поэтому Марстон оказался без работы. Марстон и партнер создали новую кинокомпанию «Справедливость». После этого Марстон преподавал, практиковал закон и издавал роман, но он все равно барахтался; Холлоуэй и Бирн были вынуждены держать его на плаву.
Марстон, у которого было двое детей вместе с Холлоуэем и с Бирном, вошел в эту неортодоксальную договоренность, чтобы одна из женщин могла работать, а другая могла воспитывать свою расширенную семью. Но Бирн рассказал всем, что отец ее двух сыновей был ее покойным мужем, Уильямом Ричардом. Конечно, Ричард был изобретением. В тот месяц, когда Бирн сказала, что вышла за него замуж, она начала носить пару широкополосных браслетов, которые она никогда не снимала - еще один вид свадебного круга. Марстон и Холлоуэй легально принимали детей Бирна, давая им свою фамилию; она отказалась от своих прав в качестве родителя.
Он никогда не был материально богат, но жил не хуже любого миллионера.
Он был хилым, болезненным в детстве и юности, но ему удалось развить свое тело. И в том возрасте, который принято называть весьма зрелым, он чувствует себя лучше, чем в годы обычного для людей физического расцвета.
И он всегда считал и считает главным божеством, которое постоянно поддерживало и воспитывало его, - Афродиту, Богиню Красоты и Любви.
Публичная история заключалась в том, что Бирн был слугой, семейной овдовевшей домработницей. У Холлоуэй была одна спальня, Бирн другая, и Марстон спал в обоих. Брат Бирна Джек, с которым она и Марстон и четверо детей проводили лето, была писателем и редактором художественной литературы, которая в конце концов начала печатать комиксы. Но он и другие издатели столкнулись с давлением со стороны родителей, обеспокоенных тем, что новая развлекательная форма может означать для их детей. Гитлер тронул новую войну в Европе; может ли Супермен быть фашистом такого же рода?
Это книга о моей жизни. И именно Афродите в первую очередь я и посвящаю этот свой благодарный отчет.
«Помню, как еще на заре эры Горбачева, взобравшись по выщербленным ступенькам в темном подъезде на третий этаж пятиэтажного дома, я оказался в тесной квартирке одного из лучших фотомастеров Москвы. Его фотографии насекомых и растений опубликованы в серьезных изданиях. Но я шел к нему смотреть совсем другие фотоработы. Моя спутница, член редколлегии популярнейшей московской газеты, взяла меня на просмотр эротических слайдов, которые этот человек умудрялся снимать втайне от нескольких тиранических режимов - от Хрущева до Андропова. Его коллекция состоит из тысяч слайдов, которые изображают женщин, позирующих обнаженными на фоне природного пейзажа. Из этих слайдов с помощью примитивного диапроектора и старенького магнитофона он создает потрясающие шоу… Уверяю Вас, это один из самых отважных людей с которым мне доводилось когда-нибудь встречаться. И он, и его модели - которые снимаются у него бесплатно - работали в условиях невероятного риска, ибо им угрожали самые суровые наказания, предусмотренные уголовным кодексом советского государства. Но ничто не могло победить его упрямого желания жертвовать свободой - а может быть и жизнью - ради эротического искусства. Возможно, этот человек Д.Г.Лоуренс своего поколения…»
Марстон о «журналах комиксов». Марстон предложил сердечную защиту среды, сказав, что они в целом хороши для детей. Жены Марстона, опять же, повысили его перспективы. Марстон сказал Гейнсу, что «худшее преступление комиксов - это их кровожадная мужественность». Он предложил, чтобы лучший ответ на атаки на комиксы был женским супергероем. Гейнс согласился принять шанс на Чудо-женщину, при условии, что Марстон сам напишет полосу. Это будет хронизировать «великое движение в настоящее время - рост власти женщин».
Кредит достался одному «Чарльзу Мултону». Удивительная женщина носила браслеты, такие как браслеты Бирна, «созданные нашими похитителями», - говорится в тексте, чтобы напомнить женщинам: «Мы должны всегда держаться в стороне от людей». Берн сама написала ранние сценарии. Она тоже выглядит: необыкновенно красивая, Чудо-женщина была одета в красный, белый и синий костюм и увенчана тиарой, похожей на мисс Америка.
Профессор Роберт Шиэр (ж. «Плейбой», март 1991г.).
«ПРИКОСНУВШИЕСЯ К КРАСОТЕ
Вышел в свет дивной красоты альбом фотохудожника Ю. Аракчеева - «флагмана советской эротики», как некогда писал «Пентхауз»… Российские леса и перелески, бабочки в свободном полете, морозный рисунок на стекле… За частоколом белых берез - белое, нежное, свободное женское тело - словно часть этой умопомрачительной красоты…»
Она была вдохновлена сексуальными девушками Варга Эсквайра, пишет Лепор, «суфражист, как пин-ап». Связывание, в частности, оказалось липким предметом. Вряд ли проходила страница, в которой Удивительная женщина не была завязана в рот, прикована, закована в кандалы, закована в кандалы, приколота или закрыла глаза и рот.
И не только Удивительная женщина; очаровательные коллеги и дамы Райского острова также были связаны и подвергались пыткам. Она организует «гигантскую демонстрацию», в которой принимают участие тысячи бедных матерей и детей. Этого был переворот, который Марстон вышел из-за псевдонима; в типично скромном пресс-релизе он объявил: Известный психолог раскрыт как автор самой продаваемой «Чудо-женщины». Он объяснил, что «Чудо-женщина»была предназначена как феминистская пропаганда, особенно в центре внимания «Женщины-женщины из истории», Эта четырехстраничная функция была предложена Алисой Мрамор, женщиной-теннисистом, которая также сделала выбор; он выделил женщин, таких как Флоренс Найтингейл, Жанна д'Арк, Соджурнер Истина и Мадам Чан Кай-ши и был распространен в государственных школах.
Журнал «Новое книжное обозрение», июль 1995 г.
«МИР СОЗДАН ДЛЯ РАДОСТИ, НЕ ДЛЯ ПЕЧАЛИ»
Восточная мудрость.
Часть 1. ПРЕЛЮДИЯ
НАЧАЛО
Напрягаюсь, пытаюсь вспомнить. Что-то обрывочное, что-то очень далекое. Как будто не со мной происходившее. Не с утробы, конечно, и не с соединения клеток. То и вовсе закрыто. Но с че-го же тогда, с какого момента?
Лепор пишет: «Трудно думать о другом месте, в американской популярной культуре того десятилетия, в восторге от истории достижения женщин». Это было бы последним: Марстон заразился полиомиелитом, а затем раком. Он передал комические обязанности своему младшему помощнику Джои Хуммелю. Его некролог упомянул Холлоуэй и четырех детей, но не Олив Берн. Сегодня он находится в Зале славы комиксов.
Не спустя 25 лет после смерти Марстона, Удивительная женщина была охвачена феминистами второй волны. У Удивительной женщины Марстона было необыкновенное феминистское послание, и то, как оно исчезло из памяти в период между детством и взрослой жизнью Стейнема, и снова между основанием г-жи и нашим собственным беспокойным возрастом, говорит о характере амнезии, которая отмечает нашу гражданскую рекорд. Но книга Лепора также оставляет нам тревожное ощущение, что эта повестка дня в области гражданских прав была табу в собственном внутреннем пространстве Марстона.
Жар, красная мгла перед глазами, какие-то простыни. Но это не рождение, нет. Это болезнь. Ложечка в рот, горькое лекарство, крик, конечно, сопли, слюни. Чьи-то склоняющиеся лица во мгле… Новогодняя елка, шоколад, которым весь перемазался… Манная каша во рту, которую неохота проглатывать. Болтаю ногами на малень-ком высоком стульчике, запертый спереди тонкой дощечкой… А мо-жет быть, это и не со мной было? Может быть, подсмотрел за други-ми уже потом и решил теперь, что то был маленький я?
В этом году Марстон, продвигая новую книгу на пресс-конференции по матриархату, заявил, что женщины однажды будут править миром. Но его дом не был похож на матриархат. Марстон сильно выпил и, как известно, впал в ярость. Его сын однажды сказал, что на ужинах матери по существу были юристами, а Марстон - судьей, хотя он был наименее разумным. Лепор пишет, что Марстон был ласковым, может быть, слишком ласковым. Каждую ночь он настаивал на том, чтобы дочь, которую он привез с Холлоуей, вошла в его кабинет, скажем, «Спокойной ночи, папа» и поцеловала его в рот.
Все это - светлые блестки из мрака. Потому что главное ощущение раннего детства - мрак.
Некоторые уверяют, что помнят себя очень рано, чуть ли не с самого рождения, выхода на свет Божий. Может быть. Известна меди-тация с волнообразным дыханием («ребефинг»), когда человек, якобы, возвращается в давнее прошлое и не только в этой жизни, а и в предыдущих. Может быть. Я не пробовал. Я честно пытаюсь просто вспомнить.
Ближе к концу книги Лепор пишет, что Марстон хотел рассказать сыновьям Бирна Донну и Бирну, что он их биологический отец. Она пригрозила убить себя, если кто-нибудь скажет им: Это укусы: Бирн, который жаждал любящей семьи, оказался в ловушке собственного, где-то далеко от освобождения.
Жены Марстона не пользовались многими профессиональными возможностями. Моя подготовка такая же, как и его-А. Бирн стала личным секретарем ее тети Маргарет. В более поздней жизни Сэнгер одержима тем, как ее запомнят. Внучка Сангера, чье имя также была Маргарет Сэнгер, вышла замуж за сына Олива Бирна Донна. Именно она, наконец, получила правду о фиктивном муже Берна, Уильяме Ричарде.
Детский сад. Тряпичная корова - коричневая с белыми пятнами и с хвостом, - которую мне кто-то подарил. Поликлиника со странным названием «Медсантруд», где мама работала машинисткой. Завод «Платиноприбор», где отец - бухгалтер. Платформа «Тайнинская» - лето, все зеленое вокруг - листья, трава (рассказывала сестра: я, сидя у нее на руках, тянулся к веткам со словами: «илёни ли, илёни ли…», что означало, очевидно «зеленый лист»…). Песочница, пирожки из песка во дворе, ведерко, лопатка (сохранилась маленькая выцветшая фотография). Сестры - Инна, Рита (они тогда были девчуш-ками - четырнадцати лет и пятнадцати).
Холлоуэй, возможно, не хотел больше женщин, включенных в их брак, когда Марстон толкнул его на нее, но спустя годы она напишет двум ее приемным сыновьям, подробно описав, разместив, оправдывая. Интересно, что она сказала. Но она сказала Маргарет Сэнгер Марстон, что Олив Бёрн никогда и никогда не хотела, чтобы ее сыновья узнали правду, что Олива сказала: Если они попытаются заставить ее сказать, что она возьмет морфин, который она спрятала. И это было бы концом этого.
Маргарет Сэнгер Марстон, видя это, действительно была «любовью для всех». В нонконформизме мароновского типа, нового типа ядерной установки, есть красота. Но Холлоуэй просил, чтобы никто больше не говорил об этом; возможно, было высказано желание защитить Олив-Бирн. Что касается собственных чувств Холлоуэя, Лепор не будет спекулировать: историк отказывается говорить от имени своих подданных.
С восьмого класса школы - с пятнадцати лет - я вел дневник, описывая не столько события, сколько свои эмоции по каким-либо поводам. Интересно сейчас читать его. Многое не помню, даже читая. Со мной ли это было? Я ли писал? Но если не я, то кто? Где тот, кто писал, сейчас? Ведь написанное - правда. Кто писал то, о чем я не помню?
ДЕВОЧКА
Самое первое воспоминание, связанное с девочкой, пожалуй, вот это.
Она также была богиней весеннего роста, которой поклонялись вместе с ее матерью Деметрой в Элевсинских Мистериях. Этот сельскохозяйственный культ пообещал своим посвященным перейти к благословенной загробной жизни. Персефон был назван Коре как богиня весенней щедрости. Когда-то, когда она играла на цветущем лугу вместе со своими спутниками Нимфы, Кора была захвачена Хайдесом и унесла его в подземный мир как его невеста. Ее мать Деметра отчаялась ее исчезновения и обыскали ее во всем мире в сопровождении богини Хекате, несущей факелы.
Когда она узнала, что Зевс сговорился в похищении ее дочери, она была в ярости и отказалась дать плод земли, пока Персефона не вернется. Зевс согласился, но потому, что девушка вкусила пищу Хайдеса - горстку семян граната - она была вынуждена вечно провести часть года с мужем в подземном мире. Ее ежегодное возвращение на Землю весной ознаменовалось расцветом лугов и внезапным ростом нового зерна. Ее возвращение в подземный мир зимой, наоборот, означало угасание растений и остановку роста.
Летний солнечный день, после полудня. Жарко. Мне шесть лет, я гощу в деревне у тети Наташи, и в компании деревенских мы собираемся идти в поле за викой. Вика - это что-то наподобие гороха, только помельче. В компании у нас то ли две, то ли три девчушки постарше меня (лет восьми-девяти) и парень Шурка, тоже старше, ему лет восемь. Этакий лихой деревенский сорванец, взявший надо мной, столичным заморышем, покровительство.
В других мифах Персефоны предстает исключительно как королева подземного мира, получая таких, как Геракл и Орфей, на своем дворе. Персефона обычно изображалась как молодая богиня, держащая пучки зерна и пылающий факел. Иногда ее показывали в компании ее матери Деметры и героя Триптолема, учителя сельского хозяйства. В другое время она появляется на троне рядом с Хайдесом.
Мелиноэ была богиней подземного мира, идентифицированной с Гекате. Следовательно, частично черные твои конечности и частично белые, от Плутона темные, от Зевса, эфирного яркого. В орфических мифах, девичьей богине Персефоне, соблазнил Зевс под видом змея. Она родила ему сына, богача Загреса, который, когда Зевс посадил его на престол небес, подвергся нападению и расчленению Титанами. Его сердце было восстановлено, и он возродился через Семелу как бога Диониса. Говорят, что адская богиня по имени Мелино родилась из своего союза.
Мы выходим из душной внутренности избы и ступаем на веранду, всю залитую желтоватым солнцем. Мои ноги босы, и я с удовольствием ощущаю теплую шероховатость дощатого пола веранды. Пахнет чисто вымытыми, сухими, нагретыми досками. Жарко. Шурка и две девочки уже вышли, мы с еще одной девочкой должны нагнать их, но девочка почему-то задерживается на веранде, близко-близко подходит ко мне и, глядя лукавыми смеющимися глазами прямо в мои глаза, спрашивает:
Ибо, по их словам, родился Зевс и Персефон Дионис, которого зовут какой-то сабазиос, чье рождение, жертвы и почести отмечаются ночью и втайне из-за позорного поведения, которое является следствием собраний. Что еще больше разозлило меня, так это то, что Кронидес отдал Звездное небо Семеле за невесту, - и Тартар на Персефонию! Небеса зарезервированы для Аполлона, Гермес живет на небесах - и у вас есть эта обитель, полная мрака!
Какая польза от того, что он надел обманную форму змея и оторвал пояс вашей неприкосновенной девицы, если после кровати он был разрушить своего младенца? Для Зевса, похоже, имел сношения с Персефоном, и она родила Диониса Хтониоса. Популярный финикийский миф о любви богини Аштарте к Адону был принят греками, которые идентифицировали богинь сказки с Афродитой и Персепоном.
Ты волков боишься?
Нет, - героически вру я.
А грома боишься?
Нет, - повторяю я и в смущении отвожу глаза.
А… этого… боишься?
С последними словами девочка прислоняется ко мне вплотную, одновременно одной рукой поднимая подол своего коротенького платьи-ца, другой осторожно и ловко ныряет в раструб моих коротеньких штанишек быстро нащупывает там мой крошечный живой росточек и, чуть присев, слегка обняв меня своими коленками и не разжимая пальцев руки, пытается прикоснуться ко мне каким-то местом, которое у нее между ног. И вроде бы прикасается. Я ничего не понимаю, но волна таинственной радости, острого небывалого наслаждения пронизывает мое тело, у меня перехватывает дыхание, я чуть не падаю.
Но когда Персефона взглянула на Адониса, она отказалась вернуть его. Когда дело было передано Зевсу для арбитража, он разделил год на три части и постановил, что Адонис проведет одну треть года один, одну треть с Персефоном, а остальные с Афродитой. Но Адонис добавил свою долю в «Афродиту».
Каллиопа, судья, назначенный Юпитером, решил, что каждый должен обладать им половиной года. Она сказала, что она была благороднее формы и превосходна по красоте, чем темноглазая Персефоны, и она хвасталась, что Эйдонеус вернется к ней и изгонит другого из его залов: такое увлечение вскочил на ее язык. И из земли сбрызните слабую траву, которая носит ее имя.
Но девочка уже отпустила меня, одернула платьице и, взяв меня за руку, выводит на крыльцо, смеясь, тянет за собой и вскоре мы догоняем Шурку и других девочек.
Мы собираем вику, едим мелкие зеленые сладковатые горошины, беря в рот весь стручок и продергивая между зубами так, что горо-шины остаются во рту. Потом грызем молодую морковку, вытаскивая ее из земли и кое-как вытирая о штаны - острый вкус земли, свежести… Пробуем даже сырую картошку, быстро выплевывая, правда, потому что во рту вяжет и песок хрустит на зубах. А я весь пропитан не-давно пережитым, без конца посматриваю на фигурку девочки в коро-теньком платьице - она вызывает у меня ощущение родства, счастья и почему-то непонятную, щемящую боль.
ВОЙНА
В то же лето, ознаменованное первым соприкосновением с девочкой, а именно - 6-го июля, как раз накануне моего шестого дня рождения - умерла мама от туберкулеза легких. Такой вот «подарок судьбы» ко дню рождения. Два родных младших брата умерли от разных болезней двумя и четырьмя годами раньше.
Отец похоронил маму где-то на кладбище под Звенигородом (вез гроб один, как рассказывал потом, на случайной подводе, и хоронил один…), вернулся ненадолго в Москву, чтобы передать меня на попечение бабушки и двоюродной сестры Риты, которая была всего на десять лет старше меня, - и направился с одним из эшелонов на запад, недалеко - немцы были, кажется, уже под Смоленском. Шел первый год войны…
Многих детей эвакуировали из Москвы на восток, меня сначала хотели отдать в детский дом, чтобы отправить туда же, но, как рассказывают, воспротивились тетя, бабушка и, особенно, сестра Рита:
Пусть остается, вырастим как-нибудь, авось, не пропадем.
С трудом, напрягаясь, вспоминаю теперь желтый маленький абажур, квадратный, с крошечной электрической лампочкой (потом ее заменили на синюю), общий какой-то мрак, грозный голос диктора Левитана по радио, надрывное завывание сирены, грохот бомбежки, постоянное, привычное чувство голода, тошнотворно сладкую мороженую картошку, слизистые котлеты из очисток, керосиновую лампу, когда погасло электричество, потом и вовсе коптилку - мрачные тени и жирная копоть на стенах, на потолке, - примус и керосинку на общей коммунальной кухне, железную печку-времянку («буржуйку»), которую топили страницами очень красивых старинных английских и немецких книг, с треском вырывая их из прочных, негнущихся, подчас покрытых латунной чеканкой обложек. Буржуйка плотоядно фыркала, завывала и, наконец, сытно гудела, накормленная. Иногда так нагревалась, что на темно-бурых ее боках проступал сначала вишневый, а потом морковный румянец. Хорошо помню совершенно потрясающий томик в коробочке, в черном бархатном переплете со светло-желтым - из натуральной слоновой кости - крестом. На него руки не поднялись. Я отложил его в сторону, спрятал в какой-то ящик. И сейчас жив во мне детский мистический страх, немой и грозный укор, исходящий от этого бархата, от креста.
Да, конечно, на всю жизнь отпечаталось дьявольское завывание сирены - главным образом по вечерам, - мгновенно опускаемые бабушкой или сестрой светозащитные шторы из черной бумаги на окнах (когда их потом поднимали, потягивая за веревочку, они сворачивались рулонами наверху). В бомбоубежище, в подвал нашего дома, бабушка, говорят, водила меня только в первые дни, потом привыкли, все больше оставались в квартире. Бомбоубежища не помню. Сестра-комсомолка во время налетов дежурила с другими ребятами во дворе или на крыше - им выдавали большие железные щипцы, лопаты, они должны были хватать щипцами упавшие «зажигалки» - маленькие термитные бомбы - и запихивать их в бочки с песком. Захлебываясь от эмоций, рассказывала потом, как красиво и зловеще по небу метались лучи прожекторов, скрещивались, выхватывали из темноты крестики вражеских самолетов, из которых черными комочками сыпались бомбы… Ни одной «зажигалки» сестра не поймала.
Помню трескотню зениток, которую слышно было и в комнате, мощный грохот бомбовых разрывов, от которых наш старый дом вздрагивал и словно кряхтел - изо всех щелей поднималась пыль и пахло известкой. Однажды прямо с передовой, которая была уже в нескольких километрах от московских окраин, на пару часов к нам заглянул ухажер моей тети, Ритиной мамы - красивый, стройный то ли лейтенант, то ли капитан с красненькими, похожими на леденцы, ромбиками в петлицах. Он посадил меня к себе на колени и дал подержать настоящий револьвер - черный, увесистый, теплый… Грохотало за окнами, дом встряхнуло вдруг с такой силой, что посыпалась штукатурка - бомба упала совсем близко. Но окна, к счастью, остались целы.
Помню, как утром с захватывающим интересом, с острым ощущением таинственности и запрета мы, дворовые сорванцы, искали «осколки» - тяжелые, многозначительно и тускло поблескивающие куски металла с острыми, рваными краями, - словно присланные врагом коварные подарки, несущие смерть.
Самого святого для меня человека - женщину, давшую мне жизнь, - совсем не помню. Видел на фотографиях, но не представляю живой. Где она теперь? Много, много лет позже, когда было однажды особенно тяжело, видел такой вот сон: сижу у старинного зеркала в той самой комнате коммунальной квартиры, вокруг серо и пусто, но вдруг сзади подходит кто-то, кладет руку на плечо, я не оглядываюсь, но знаю, что это она. Благодарные, счастливые рыдания сотрясают тело. «Мамочка, мамочка, я так ждал тебя!» - говорю машинально и просыпаюсь. Это было всего один раз. Но часто во сне видел бабушку, а наяву был спокойно уверен, что оттуда она помогает мне.
Женское волновало меня, как я понял, всегда. Женское - это жизнь, не случайно в русском языке два этих слова близки по звучанию. Оба они несут для меня отблеск святости. В каждой женщине вижу материнское, причем именно для меня, как будто через каждую из них мама оттуда хочет мне что-то сказать…
Все время хотелось есть, сны были связаны с едой, мечты тоже. А самая большая, самая трепетная мечта - несколько полных, чтобы с них текло, ложек сгущенного молока из банки, чтобы во рту сладко-сладко и душисто, а потом запить крепким ароматным чаем. И лечь под теплое одеяло на чистые простыни, о которых тоже только мечтал.
Грязь вокруг была страшная, бороться с ней по-настоящему бесполезно - от коптилок, свечей, керосинок, от печки летела жирная копоть, из кранов текла ледяная вода да и то с перебоями, греть ее сложно, мыла нет. Клопы само собой - они не только ползали по стене порой средь бела дня, но и падали с потолка, неторопливые и вонючие. Одно время донимали вши - и головные, и платяные, помню, как гладили утюгом нижнее белье, и в швах короткими пулеметными вспышками выжаривались и вши, и гниды (яйца вшей) - и горько пахло жареным.
Особенная, мучительно желанная ценность - конфетные крошки. Мы берегли их в жестяной коробке. Помню, как трудно было подавить пылкое стремление залезть в буфет, попробовать их, ну чуть-чуть, ну совсем капельку. На Новый год, наконец, решили пить с ними чай, но они, увы, превратились в бурую, липкую, неприятно пахнущую и почти не сладкую массу.
Вообще-то моя бабушка со стороны матери - немка, дед - англичанин, оба из обрусевших, живших в России издавна. Дед умер до моего рождения. Но до революции, по словам бабушки, у них была обеспеченная, даже аристократическая семья - работал на государственной службе один дед, однако жили в полном достатке. И было у них пять дочерей (в том числе и моя мать) да еще одна приемная девочка - шестая. Дали всем великолепное образование, держали прислугу, занимали целый верхний этаж двухэтажного дома, прислуга жила в примыкающем флигеле - снимали все это у домовладельца, известного в Москве миллионера Медынцева. Говорят, что первые автомобили в городе были у царя и у этого самого Медынцева, хозяина нашего дома. Этаж состоял из четырех залов, переходящих один в другой, с разнообразным паркетом, высокими потолками, шикарной лепниной. После революции все это разгородили, сделав обычную советскую пенал-коммуналку с узким длинным коридором, передней, кухней без окон, черным ходом и восемью комнатами, одна из которых досталась нам с матерью и отцом, одна бабушке с Ритой, - а всего в квартире жило сначала шесть семей, двадцать с лишним человек. Потом семей стало семь… Бабушка и в старости могла думать на трех языках, свободно общаться на пяти, помнила наизусть много стихотворений, которые учила в гимназии, и до конца жизни сохранила чувство юмора, остроту и ясность мысли.
Окружающая действительность с самого раннего детства казалась мне мрачной, враждебной. Возникало неосознанное, но явное ощущение, что она не принимает меня, пытается уничтожить бедного болезненного сиротку. Но не только меня. Люди, которых я знал, тоже страдали, мучались, умирали - словно какая-то дикая, жестокая сила действовала на всех. Близкие мои - да и знакомые - болели, один за другим умирали не только на войне, с едой и одеждой было плохо. В нашем доме не было ни центрального отопления, ни горячей воды, ни газа - да мы об этом сначала и не мечтали. Во время войны не было даже электричества. Топили печь, жгли коптилки, а в зимние морозы молились, чтобы не замерзала вода в трубах и можно было бы вскипятить чайник на керосинке или на примусе и сходить в уборную - которая, ко всему прочему, постоянно засаривалась, не только зимой, но и летом.
Из тех, кого я знал, хорошо никто не жил, у каждого что-нибудь… То на войне родные гибли, то бедность, то болезни, то в тюрьме кто-то из близких. И всех было жалко - я всем сочувствовал. Да, сам я часто болел, да, есть хотелось почти всегда, да, умирали мои близкие один за другим, отец был на фронте. Временами посещали мысли и о моей сладкой желанной смерти. Я жаловался, конечно, бывало, что плакал, но в глубине души почему-то всегда казалось, что другим хуже, чем мне!
Теперь, с расстояния десятков лет, вспоминая себя как бы со стороны, вижу болезненного мальчишку, хлипкого, голодного, стеснительного, робкого - в чем душа держится?… - но… изо всех сил пытающегося понять и пожалеть всех.
Фантазия: солнечное весеннее утро. Я просыпаюсь в своей детской кроватке. Солнце кругом - и на потолке, и на обоях, на шкафу, на буфете, ослепительно светятся окна. Открыты форточки, и слышно, как поют птицы. Ощущение радости, счастья переполняет мое детское тело, я сладко потягиваюсь. Молодое, прекрасное, самое любимое лицо склоняется ко мне. Это мама. Она улыбается, солнце играет на ее каштановых волосах, на щеках, на губах, ее глаза искрятся нежностью, весельем, радостью. Она любит меня, я чувствую, что для нее нет ничего, никого дороже, чем я.
Ты проснулся? Вставай скорей, будем пить чай, а потом пойдем гулять. Смотри, какая погода хорошая!
А потом приходит молодой, красивый, сильный отец. Он выхватывает меня из кровати, подбрасывает с веселым смехом, потом опускает на пол, и я бегу умываться…
Да, это только фантазия, приторно-сладкая мечта. Такого солнечного весеннего, счастливого утра не было в моей жизни ни одного. Ни разу.
Думаю, что многие мои соотечественники и сверстники (думаю, что большинство) могут сказать о себе, увы, то же самое.
Вспоминаю детство, юность, оглядываюсь вокруг себя и вижу: насилие, непонимание, жестокость, убийства всегда бушевали да и теперь бушуют вокруг. И сплошь да рядом связаны они с тем, что должно сопровождаться, наоборот, любовью. Почему?
Доченька, прости меня!
Регистрационный номер 0140559 выдан для произведения:
Вероника, девочка лет шести, со светло-золотыми нечёсаными волосами, в рваной и давно нестиранной кофточке поверх чёрной юбки, стоит и смотрит на мамину кровать. Её светло-голубые глаза как два облачка, лучатся белью и чистотой первого снега. Свет от них - желанный и свежий…. Ей кажется, что она, её мама, умирает. Потому что опухшие веки давно не открываются, а голова не шевелится на серой от пыли подушке, уже больше часа. Рука её свисла с края кровати и касается затёртого до блескоты половичка. От кровати разит запахами пота, гнилой половой тряпки, мочи и давно нестиранных простыней.
Девочка глубоко вдыхает отравленный нечистотами воздух и хватает маму за руку. Она холодна как лёд.
Мамочка, родненькая моя, - говорит шёпотом девочка.- У тебя ручки замёрзли. Я тебе их сейчас отогрею. Не волнуйся, мамусик, тебе сейчас будет тепло… Вот увидишь.
Она прижимает её к липкой кофточке и дует на мамины полусогнутые пальцы, будто хочет отогнать жестокосердных комаров и мушек. Рука мамы, видимо, почувствовав нежное детское тепло, шевельнула пальцами. Ладошки ещё крепче сжимают взрослую обветренную, шершавую ладонь. А из светло-голубых облачков, обрамлённых пушистыми ресницами, упали на замусоренный коврик две детские слезинки.
Девочка аккуратно положила мамину руку на край кровати. Ещё раз вздохнула и будто воробышком впорхнула в другую, похожую на пещерный хаос, комнату. Наклонив голову, сняла с себя оловянный крестик. Повесив его на безликую громаду серванта с разбитыми зеркалами и стёклами, опустилась на колени и робко поклонилась маленькому распятию на розовой верёвочке. Она, Вероника, всё сделала так, как делала её любимая и добрая бабушка по утрам и вечерам. Бабушка часто молилась, плакала и говорила: «сиротиночка, ты моя, умру я, кто о тебе позаботится». Умерла она от инфаркта спустя три месяца, после того как её дочка, Ирина, привела в дом очередного жениха, и она, вместе с ним, всё ночь пили самогон на кухне, матершиничали, а потом уснули в ванной.
Девочка своим невзрослым умишком запомнила тот вечер на всю жизнь и в себе очень ругала того грубого дядю, который обнимал маму, гоготал, так как ворчит, разозлившись, дворовой пёс Шарик. Она не понимала, почему он, незнакомый и противный дядя, потешается над бабушкиными слезами и стонами. Вспоминая тот случай, она всхлипнула несколько раз, затем утёрла глазки пальчиками и заговорила с Богом:
Родненький мой Божечка, дай мне покушать, хотя бы немножко того вкусного супчика, который готовила бабушка. Я чуть-чуть прошу…мне бы пол тарелочки и кусочек хлеба.
Сказав это, она повернула голову в сторону светильника, разбитого вчера нехорошей тётей и тяжело вздохнула.
А ещё Боженька, прошу тебя, - продолжает она, пододвинувшись на коленках ближе к распятию. - Сделай так, чтобы эти плохие тёти и дядечки больше не приходили к маме. Они мне спать мешают и отбирают у меня вкусные конфеты….
Слезинки продолжают падать на замусоренный пол и блестят, будто играют в лучах солнца. Девочка утёрла липким рукавом глаза, всхлипнула и обвела глазами свой маленький диванчик. С него на пол свисали нити, рваные ошметки материи и посеревшая простыня, а подушки, изрезаные ножом, валялись у стола, сбоку от спинки дивана. Сегодня ночью ей, Веронике, бабушкиной любимице, пришлось спать в туалете, калачиком свернувшись на вонючем коврике, а диванчик заняла тётя Вера вместе с дядей Серёжей.
Боженька, будь ко мне добр, как мой умерший папочка, - продолжает на коленях молиться Вероника. - Не оставь меня, а я тебя стану любить также, как мою бабушку. Даже немножко сильнее. Помоги маме не пить водку. Она умрёт, что я буду делать? Кто мне даст покушать? Она у меня добрая, ласковая, у неё красивые реснички и голубая родинка на щёчке, ни у кого такой нет… Боженька, прости её и дай ей тоже тарелочку бабушкина супчика и кусочек хлеба, пусть немножко покушает. У меня забери, а ей отдай….мне не жалко будет…. Мы с мамой иногда голодаем. На прошлой неделе я три дня не кушала, только пила воду из крана и ещё кушала ягодки шелковицы, которые валяются во дворе под деревом……
Со стороны маминой комнаты раздался тяжёлый вздох и гортанный всхлип: «О, Господи!». Вероника повернула светло-золотистую головку и увидела прислонившуюся плечом к обналичке входа в комнату маму в разодранной ночной рубашке. Она грохнулась на колени и закричала:
Доченька, прости меня!
Девочка моргнула глазами и на её пушистых ресничках засветились три слезинки, они играли переливами радуги. Мама, рвала на груди ночнушку, ревела навзрыд и широко открытыми глазами смотрела в Божьи облачка. Глаза малышки были чисты, добры и лучили неземной свет……
