Национальный центр инноваций в образовании
НЦИО
Варианты вступлений
к заданию 25
(1)Все мы пробыли месяц в запасном полку за Волгой. (2)Мы, это так - остатки разбитых за Доном частей, докатившихся до Сталинграда. (3)Кого-то вновь бросили в бой, а нас отвели в запас; казалось бы, - счастливцы, какой-никакой отдых от окопов. (4)Отдых… два свинцово-тяжелых сухаря на день, мутная водица вместо похлебки, поэтому отправку на фронт все встретили с радостью. (5)Очередной хутор на нашем пути. (6)Лейтенант в сопровождении старшины отправился выяснять обстановку. (7)Через полчаса старшина вернулся. -(8) Ребята! - объявил он вдохновенно. - (9)Удалось вышибить на рыло по двести пятьдесят граммов хлеба и по пятнадцати граммов сахара! (10)Кто со мной получать хлеб?(11)Давай ты! - я лежал рядом, и старшина ткнул в меня пальцем. (12) У меня вспыхнула мыслишка… о находчивости, трусливая, гаденькая и унылая. (13)Прямо на крыльце я расстелил плащ-палатку, на нее стали падать буханки - семь и еще половина. (14)Старшина на секунду отвернулся, и я сунул полбуханки под крыльцо, завернул хлеб в плащ-палатку, взвалил её себе на плечо. (15)Только идиот может рассчитывать, что старшина не заметит исчезновения перерубленной пополам буханки. (16)К полученному хлебу никто не прикасался, кроме него и меня. (17)Я вор, и сейчас, вот сейчас, через несколько минут это станет известно… (18)Да, тем, кто, как и я, пятеро суток ничего не ел. (19)Как и я! (20)В жизни мне случалось делать нехорошее: врал учителям, чтоб не поставили двойку, не раз давал слово не драться и не сдерживал слова, однажды на рыбалке я наткнулся на чужой перепутанный перемёт, на котором сидел голавль, и снял его с крюка… (21)Но всякий раз я находил для себя оправдание: не выучил задание - надо было дочитать книгу, подрался снова - так тот сам полез первый, снял с чужого перемёта голавля - но перемёт-то снесло течением, перепутало, сам хозяин его ни за что бы не нашёл… (22)Теперь я и не искал оправданий. (23)Ох, если б можно вернуться, достать спрятанный хлеб, положить его обратно в плащ-палатку!
(24)С обочины дороги навстречу нам с усилием - ноет каждая косточка - стали подыматься солдаты. (25)Хмурые, темные лица, согнутые спины, опущенные плечи. (26)Старшина распахнул плащ-палатку, и куча хлеба была встречена почтительным молчанием. (27)В этой-то почтительной тишине и раздалось недоуменное: - (28)А где?.. (29)Тут полбуханка была! (30)Произошло лёгкое движение, тёмные лица повернулись ко мне, со всех сторон - глаза, глаза, жуткая настороженность в них. - (31)Эй ты! (32)Где?! (33)Тебя спрашиваю! (34)Я молчал. (35)Пожилой солдат, выбеленно голубые глаза, изрытые морщинами щеки, сивый от щетины подбородок, голос без злобы: - (36) Лучше, парень, будет, коли признаешься. (37)В голосе пожилого солдата - крупица странного, почти неправдоподобного сочувствия. (38)А оно нестерпимее, чем ругань и изумление. - (39)Да что с ним разговаривать! - один из парней вскинул руку. (40)И я невольно дернулся. (41)А парень просто поправил на голове пилотку. - (41)Не бойся! - с презрением проговорил он. - (42)Бить тебя…(43) Руки пачкать. (44)И неожиданно я увидел, что окружавшие меня люди поразительно красивы - тёмные, измученные походом, голодные, но лица какие-то гранёные, чётко лепные. (45)Среди красивых людей - я уродлив. (46)Ничего не бывает страшнее, чем чувствовать невозможность оправдать себя перед самим собой. (47)Мне повезло, в роте связи гвардейского полка, куда я попал, не оказалось никого, кто видел бы мой позор. (48)Мелкими поступками раз за разом я завоёвывал себе самоуважение: лез первым на обрыв линии под шквальным обстрелом, старался взвалить на себя катушку с кабелем потяжелей, если удавалось получить у повара лишний котелок супа, не считал это своей добычей, всегда с кем-то делил его. (49)И никто не замечал моих альтруистических «подвигов», считали - нормально. (50) А это-то мне и было нужно, я не претендовал на исключительность, не смел и мечтать стать лучше других. (51)Больше в жизни я не воровал. (52)Как-то не приходилось.
- (По В.Ф. Тендрякову)
Формулируем проблемы
Проблемы
- нравственного выбора;
- эгоизма;
- ответственности человека за свои поступки;
- вины и раскаяния за свои поступки;
- самооценки личности;
- преодоления эгоизма в отношении с другими людьми;
- совести и ответственности человека за свои поступки и т.п.
Основные приёмы психологизма как способа создания внутреннего мира персонажа
Повествование от первого лица
создает иллюзию правдоподобия психологической картины, поскольку о себе человек рассказывает сам. «Я» повествователя выступает не только как субъект речи, но и как объект самоописания и самоизображения.
воспоминания
герой выделяет важные моменты жизни и заново осмысливает жизненные явления и процессы
Предложения 12, 14-22, 44-52
самоанализ
прямое называние чувств и переживаний, происходящих в душе героя
12) У меня вспыхнула мыслишка … о находчивости, трусливая, гаденькая .. 44)…Я увидел, что окружавшие меня люди поразительно красивы - тёмные, измученные походом, голодные, но лица какие-то гранёные, чётко лепные. (45)Среди красивых людей - я уродлив. (46)Ничего не бывает страшнее, чем чувствовать невозможность оправдать себя перед самим собой.
внутренний монолог
а) используется для изображения мыслей героя по поводу его эмоционального состояния;
Предложения 17-19 и т.п.
б) эмоциональное состояние героя передается во внутреннем монологе с помощью особенностей построения внутренней речи.
Варианты начала сочинения по прочитанному тексту
1. Определение в начале сочинения проблемы или ряда проблем, которые поднимает автор в предложенном для анализа тексте.
Что такое настоящая дружба? Какую ценность имеет дружба по сравнению с самой важной, неотложной работой, профессиональными обязанностями человека? Как сохранить те сердечные, добрые отношения, которые связывают человека с друзьями? Что значит для человека дружеская поддержка в трудные минуты его жизни? Об этом заставляет задуматься текст И. Пановой.
Удивительное сходство украшающего нашу жизнь крохотного подснежника и скромных, незаметных людей с огромной душой, вмещающих в себя всё лучшее, что есть в человечестве и также являющихся украшением жизни – вот о чём размышляет в своём тексте Г. Троепольский. Автор подчёркивает несоответствие внешней невзрачности и внутреннего величия неравнодушных людей и стремится восславить их, обратить внимание читателя на лучшие качества, которыми эти люди обладают. Троепольский желает им счастья и призывает отдохнуть душой, любуясь подснежниками в весеннем лесу.
3. Начало сочинения – обоснование своей позиции.
Интеллигентными людьми сейчас обычно называют тех, кому по роду деятельности приходится заниматься умственным трудом: учителей, врачей, инженеров. Но на мой взгляд, не каждый, кто занимается интеллектуальной деятельностью, достоин называться интеллигентом. В моём понимании интеллигентный человек – это человек глубоко порядочный, совестливый, честный по отношению к окружающим людям и к самому себе. Читая текст С. Залыгина, я ещё раз утвердился в своём мнении по этому вопросу.
4. Начало сочинения – краткое сообщение о писателе, являющемся автором текста: о связи проблемы, поднятой в тексте, с общей направленностью его творчества; о личности писателя, оказавшегося неравнодушным к проблемам современности; об обстоятельствах его жизни, которые связаны с мыслями, изложенными в тексте.
1) Александр Исаевич Солженицын – один из писателей, который всегда остро ощущал личную причастность ко всему происходящему в России. В своих произведениях он поднимал проблемы, связанные с историей России и русского народа и с современным состоянием общества. Размышляя о малом, этот писатель приходит к важным философским обобщениям, выражает мысли, которые помогают нам понять себя и своё место в мире.
В тексте-размышлении о маленьком утёнке автор утверждает, что человек, несмотря на величайшие достижения в области науки и техники, не должен считать себя всесильным, потому что сам не способен вдохнуть ни в одно существо живую душу. Человек обязан бережно относиться ко всему живому, учитывая индивидуальность и неповторимость каждого живого существа.
2) Владимир Солоухин – один из тех писателей, о ком с полным правом можно сказать: «Это художник слова». Завораживают описания природы, созданные им, удивительно точны, эмоциональны, выразительны его высказывания о человеке. В своём творчестве Солоухин не раз поднимал проблему взаимоотношений человека и природы. Эту проблему писатель ставит и в тексте о прекрасном росном утре.
Обратите внимание!
Вступление, несущее в себе информацию о личности писателя, и должно быть напрямую связано с содержанием анализируемого текста и замыслом сочинения ученика и должно соответствовать требованию смысловой целостности сочинения.
Такая связь вступительной части с последующей продемонстрирована в первом примере (предыдущий слайд).
5. Начало сочинения – лирическое размышление.
1) Школа… Какая нежность переполняет мою душу при произнесении этого слова, сколько счастливых воспоминаний о событиях школьной жизни мгновенно проносится передо мной! Учителя в течение многих лет заботились о нас, окружали теплом и лаской, помогали в трудные минуты нашей жизни. Я всегда с большим трепетом буду вспоминать счастливые школьные годы и мысленно благодарить учителей за сформированные ими человеческие качества, свойства характера, которые всегда будут помогать мне в жизни.
Именно к проблеме влияния школы на формирование характера человека обращается в своём тексте выдающийся русский педагог В. Сухомлинский.
2) Природа! Какая красота и мощь звучит в этом слове, как много смысла скрыто в нём! В течение многих веков люди пытались познать природу, проникнуть в её тайны. Множество стихов, песен, сказок люди сложили о матушке-природе, многие талантливые писатели воспевали её в своих произведениях. Торжествующий гимн удивительной красоте летнего утра звучит и в тексте В. Солоухина, размышляющего о возможности полной гармонии человека и природы.
Обратите внимание!
Лирическое размышление предполагает предельную искренность, готовность к откровению и в то же время требует умения подчинить поток нахлынувших чувств строгой целесообразности, продиктованной требованием содержательного, смыслового и стилевого единства, а также требованием соразмерности композиционных частей сочинения.
6. Начало сочинения – аналитическое обобщение-размышление в связи с проблемой, поставленной автором текста.
1) В жизни редко бывает так, что люди оказываются абсолютно согласны друг с другом. Человек всегда склонен к сомнению, поэтому часто не доверяет окружающим, пытается переспорить других, доказать свою правоту. Понаблюдав за участниками словесных баталий, Л. Павлова описывает несколько разновидностей манеры вести дискуссию и обращает внимание читателя на различия в поведении полемистов, предлагая нам подумать над тем, какая тактика будет способствовать успеху обсуждения.
2) Каждый человек в современном мире стремится получить хорошее образование. А задумывался ли кто-нибудь о том, что стоит за этим понятием и каков должен быть объём знаний образованного человека? Я думаю, вряд ли… Мы редко размышляем об этом, озабоченные выбором престижных вузов и востребованных сегодня специальностей. А текст С. Кокориной заставляет подумать о том, что такое настоящее образование и какой человек с полным правом может считать себя образованным.
Такое вступление, как правило, требует вначале более широкого определения и краткого изложения своего видения проблемы (проблематики), заявленной автором, а затем сужения рамок означенной проблемы до определения вопроса, поднимаемого автором в анализируемом тексте.
7. Начало сочинения –
3) «Больше всех говорит тот, кому нечего сказать» – этими словами Льва Николаевича Толстого как нельзя лучше можно охарактеризовать манеру ведения вести спор некоторых участников дискуссий, о которых говорит в своём тексте Л. Павлова.
4) Два чувства дивно близки нам,
В них обретает сердце пищу:
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам –
эти бессмертные строки А. С. Пушкина вспоминались мне, когда я читал текст Ф. Искандера.
Высказывание писателя в данном случае должно будет содержать одну из основных мыслей текста и в то же время давать возможность выхода на анализ его проблематики. Иллюстрацией выхода через цитату на проблематику всего текста является второй пример
(см. предыдущий слайд).
7. Начало сочинения – использование цитаты, взятой из текста или из других источников.
1) «Человек летал. Человек полетит. Человек пришёл в мир для безмерной свободы, творчества и счастья», – убеждённо говорит в своём тексте Александр Куприн. Эти слова были произнесены около столетия назад, и сейчас мы можем сказать: вера писателя в безмерные возможности человека, в его способность к творчеству, в силу его стремлений к свободе, которую может подарить полёт, была не напрасной.
2) «Равнодушие к нуждающимся в помощи – это один из самых опасных пороков», – утверждает В. Сухомлинский. С этим утверждением нельзя не согласиться. Но очень часто в наше время помощью, в которой нуждаются люди, оказывается вовремя сказанное доброе слово. А всегда ли мы ведём себя по отношению к окружающим как неравнодушные люди, свободны ли мы от порока равнодушия и не слишком ли часто за нашими словами привета, пожелания или благодарности, обращёнными к собеседнику, скрывается обычное безразличие? Об этом я задумалась, прочитав текст В. Сухомлинского.
Задание
Напишите свой вариант начала сочинения по тексту В.Ф.Тендрякова, выбрав любой из предложенных вариантов.
Литература
- ФИПИ Унифицированные учебные материалы для подготовки экспертов предметных комиссий ЕГЭ 2017 года
- Егораева Г.Т. ЕГЭ. Русский язык. Задания части 2. – М., Экзамен, 2018
- Егораева Г.Т. ЕГЭ. Русский язык. Практикум. Часть 2. Работа над комментарием. – М., Экзамен, 2018
- Егораева Г.Т. ЕГЭ. Часть 2. Русский язык. Комментарий и аргументация. – М., Экзамен, 2018
РОДЬКИН АРСЕНТИЙ КОНСТАНТИНОВИЧ
Если немцы устроили засаду, как правило, головной дозор накрывается женским детородным органом.
Я родился в 1924 году в небольшом селе Перовка, находящемся в Самарской области. К началу войны закончил семь классов и пошел учиться в школу механизаторов в городе Борское.
Осенью 1941 года нас, студентов, отправили в селения немцев Поволжья на уборку урожая. Вскоре немцев выслали в Сибирь, и мы остались одни. Через месяца полтора нам на смену стали прибывать беженцы, эвакуированные с Украины и Белоруссии, которые вселялись в оставленные дома, а мы вернулись в Борское. Там я закончил курсы по специальности «слесарь-монтажник сельхозмашин» и вместе с двумя такими же, как и я, выпускниками был направлен в село работать в машинно-тракторной мастерской. Заработок мизерный, кормили нас плохо - давали грамм шестьсот хлеба, и все. Ну, пока были деньги, мы ходили на рынок, покупали картошку, молоко, потом деньги кончились. Я говорю: «Ребята, мы так закочуримся. Надо отсюда сматываться». Мы втроем дали тягу. Шли в свой родной поселок напрямик, через глухие деревни, не тронутые войной, где еще не было эвакуированных. Входили в дом. «Откуда вы? С окопов, что ли, идете?» - «С окопов». - «Ой, бедненькие!» Одежонка паршивенькая, мы обморозились все - мороз-то градусов 20 - 25. «Лезьте на печку, грейтесь». Нас накормят, а утром идем дальше. Пришли домой, и я устроился в ремонтные мастерские, а весной пошел работать трактористом.
Осенью 1942 года меня призвали. «Кем работаешь?» - «Трактористом». - «Пойдешь в танковое училище». Честно говоря, воевать мне не хотелось, и, если бы можно было не воевать, я бы не воевал, потому что не в моих интересах было защищать эту советскую власть. Что ты удивляешься? Думаешь, что все «ура-ура» кричали? В сорок первом году моего дядю арестовали. В училище я узнаю, что он погиб где-то на севере. Мне так обидно стало. Я даже бежать из училища хотел, но потом решил, что кремлевские негодяи приходят и уходят, а Родина все же остается. Меня сильно задевало, что какая-то там немчура дошла до Волги. Как это так?! Надо, как говорится, дать им по рогам. Так что я на фронте Родину защищал, а не советскую власть.
Ну вот, направили меня сначала в Сызранское, а оттуда в Ульяновское танковое училище. В училище изучали материальную часть, тактику действий одного танка и танка в составе взвода. Преподавали нам стрелковое и танковое вооружение, знакомили с техникой и оружием противника. Отдельно шли занятия по организации связи, элементарному шифрованию. Правда, никогда на фронте мы шифрами не пользовались, только примитивным: коробочки - танки, карандашики - пехота, орешки - снаряды. Конечно, были практические занятия с вождением и стрельбой. В общем, все то, что надо на фронте, и, конечно, политика. Должны были изучать «Краткий курс истории ВКП(б)». Особенно тщательно изучали приказы главнокомандующего, которые надо было конспектировать, но этих приказов было так много, что мы не успели. И конечно, строевая, уставы. С месяц позанимались на Т-34, а затем нашу группу перевели на КВ.
В 1943 году училищу присвоили гвардейское звание. С присвоением этого звания связана такая смешная история. Заместитель начальника училища был полковник Наумов, фронтовик, суровый пожилой мужчина, мимо себя не пропускал ни одного курсанта, чтобы не придраться. Вроде все у тебя нормально: форма по уставу, сапоги начищены. «А у тебя иголка с ниткой в пилотке есть? Нет? Пять суток». И еще добавит: «Индюк». Когда присвоили гвардейское звание, он задержал одного курсанта, придрался: «Опять непорядок, индюк». - «Никак нет, товарищ гвардии полковник, не индюк!» - «В чем дело?!» - «Гвардии индюк, товарищ полковник!» - «Сукин сын, полковника рассмешил. Марш отсюда!»
В 1943 году закончили восьмимесячную программу училища и поехали в Челябинск, на Кировский завод, за танками. Мы пробыли в Челябинске до января 1944 года. Завод уже не выпускал танки KB, перестраиваясь на выпуск ИС. За несколько месяцев в резерве, куда прибывали танкисты не только из училища, но и из госпиталей, с фронта, скопилось большое количество офицеров в звании от младшего лейтенанта до капитана. Сначала нас кормили по третьей норме, а когда скопилось слишком много народу, нас перевели на питание вольнонаемных. А люди все прибывали и прибывали. «Тридцатьчетверышники» приедут, переночуют, и на второй день они получат танки - и на фронт, а мы сидим. Мы-то еще «зеленые», терпим, а фронтовики постарше, уже опытные, подняли бучу: «Что вы нас держите здесь голодных? Отправляйте на фронт!» К нам прибыли командир запасного полка с командиром запасного корпуса: «Ребята, чего вы бузите?» - «А чего нас голодом морят? Отправляйте нас на фронт. Что мы тут сидим, лапу сосем!» - «От нас ничего не зависит. Мы запросим Центр». Вскоре нас стали отправлять командами по двадцать пять человек в Москву, в резерв БТМВ. А там Федоренко схитрил, назвал запасной полк, в который мы прибыли, учебным. А раз учебный, то там и питание по девятой норме. В этом полку нас переподготовили на Т-34 и отправили в Горький.
В Горьком меня определили в маршевую роту, дали экипаж. Командир роты, представляя меня экипажу, сказал: «Вот механик-водитель, Александр Иватулин, у него дисциплина хромает. Ты, если что, палкой его лупи». Тот стоит, улыбается. «Товарищ старший лейтенант, до палки не дойдет, мы найдем общий язык». Вскоре мы поехали в Сормово, получили танки. На полигоне в районе станции Козино сколачивали роты, проводили тактические занятия с боевыми стрельбами. Вот так я стал командиром танка.
Погрузили нас в эшелон и отправили на фронт. И надо же было кому-то додуматься прицепить к нашему эшелону вагон с водкой - две пивные бочки литров по пятьсот в каждой. И вот однажды утром я смотрю, а наводчик Габидулин еле-еле на платформу забирается. Я его спрашиваю: «Что с тобой?» Сначала отнекивался, а потом сознался: «Товарищ лейтенант, я почти котелок водки выпил». - «Откуда водка? Ты в своем уме? Ты где ее взял?» - «В конце эшелона вагон, а там водка. Возьмите что-нибудь, сопровождающий вам нальет». Оказывается, ему налили в котелок. На обратном пути ему попался начальник эшелона: «Что несешь?» - «Воду, товарищ лейтенант». Но тот, видимо, почувствовал что-то: «Выливай». - «Это не вода, а водка». - «Тогда пей, сколько сможешь, а остальное вылей». Ему жалко было выливать, и он выпил весь котелок, вылив немножко для вида. Елки-палки! «Лезь в танк, ложись на боеукладку, оттуда не высовывайся, а то начальство меня взгреет». А сам взял двенадцатилитровое танковое ведро и пошел к вагону. Потом из этого ведра заполнил трехлитровые бочки для воды - НЗ, а оставшиеся полведра - это расходная часть.
Приезжаем во Ржев. Там стоит наш эшелон и эшелон с пехотинцами. Оказалось, что в этом эшелоне едет младший брат одного из командиров взвода нашего батальона, Ивана Чугунова. Что делать? Надо младшего забирать. Побежали к начальнику эшелона пехоты, сочинили какую-то бумагу да сверху поставили три литра водки начальнику пехотного эшелона, три литра - коменданту. Вот так Василий попал к своему брату, и они вместе воевали. Старший Чугунов стал командиром роты, и, когда мы выходили из окружения осенью 1944 года, он отличился, и ему Героя дали. Уже после войны мы всегда Василию напоминали: «Вась, помнишь, как мы тебя за три литра водки выкупили?»
Мы прибыли под Витебск на станцию Бычиха где-то в 20-х числах мая 1944 года и влились в состав 89-й танковой бригады 1-го танкового корпуса. Корпус состоял из 89-й, 117-й, 159-й танковых и 44-й механизированной бригад. Были в его составе артиллерийские полки, полк «катюш» и артиллерийско-самоходный полк на СУ-76, которые мы называли «брезентовые ФЕРДИНАНДЫ».
В это время готовилась операция «Багратион». Мы ездили на рекогносцировку, причем переодевались в солдатскую форму, чтобы не привлекать внимания противника.
21 июня мы сосредоточились в лесу, километрах в пятнадцати-двадцати от переднего края. Всю ночь шел сильный ливень. Утром началась артиллерийская подготовка, а потом в атаку пошел штрафбат. Хотя фронт стоял в этих местах почти полгода, но эшелонированной обороны у немцев не было, и штрафники быстро прорвали фронт. Утром мы пошли не в атаку, а в колонне по дороге. После ночного ливня дороги стали непролазные. Танки позли на пузе, еле-еле цепляясь за твердый грунт, оставляя за собой глянцевый след утрамбованной днищем грязи. Немцы сопротивления не оказывали, нам больше доставалось от наших же штурмовиков, хотя в нашей колонне был представитель штурмовой авиации, но пока он даст координаты, пока там соберутся, вылетят штурмовики, мы уже подойдем к месту предполагаемого нахождения противника. Штурмовики нас же начинают бомбить. Нам-то ладно, мы в танке. А пехота - на броне. Приходилось останавливаться, все разбегались. Прятаться негде, везде болото, мокро, грязь. Короче говоря, впечатления от первого дня в наступлении такие остались - танки в колоннах, штурмовики штурмуют, немцы бегут, а мы их преследуем.
В нашей роте поначалу потерь не было. Но на второй или третий день наступления погиб командир орудия. У танка порвалась гусеница, ее зацепили тросом, а сам танк начали буксировать другим танком в лес. Тут налетели немцы и начали бомбить. В этой нервозной обстановке командира орудия, сидевшего за башней поврежденного танка, прижало орудием буксировавшего танка к башне, раздавило таз, и через полчаса он умер.
Перед Ветрино сломался танк командира взвода - фрикцион отошел. Командир пересел на мою машину, а я остался с неисправной. Ночь провозились, но починить не смогли. Уже под утро приехали ремонтники, привели танк в порядок. Зампотех бригады указал мне на карте место действия бригады, а сам укатил. Место-то он указал правильно, а дорогу не ту. Мы заблудились и решили вернуться назад. За рычаги сел механик-регулировщик. Дорога шла под гору, а внизу резко сворачивала вправо, огибая болото. Опыт вождения у него был небольшой, он не удержал танк, и тот на хорошей скорости влетел прямо в болото, где и увяз по самые уши. С трудом, при помощи бревна, мы танк вытащили.
Как происходит самовытаскивание? Бревно подводится под обе гусеницы и крепится к ним тросиком. При движении назад бревно остается на месте, а танк на длину корпуса подается назад. Теперь бревно освобождается, и процедура повторяется до тех пор, пока танк не выберется на твердый грунт. Если есть куда трос прикрепить, то его можно просто одним концом за дерево, а другим за гусеницу, чтобы она его наматывала, но у нас такой возможности не было.
Танк вытащили, но при этом порвался маслопровод, и стало бить масло. Вообще, сплошное невезение. Кое-как ночью выехали на то же место, где остановились вчера. Легли спать. Утром приезжает зампотех бригады: «Чей танк?» - «Мой». - «В чем дело? Почему не догнали бригаду?» - «Вы же мне дали не тот маршрут». - «Ну, ладно, ладно. Давай двигайся по этой дороге». В общем, пока мы чинились да блудили, Ветрино взяли, а в мою машину, на которой был командир взвода, попала то ли мина, то ли снаряд, в перископ заряжающего - крышу танка проломило, убило заряжающего, сорвало люк заряжающего, перископ сорвало. Задний кронштейн, на котором крепится прицел, сбило, и прицел болтается на переднем креплении.
Седов, начальник штаба батальона, меня встречает: «Твой танк все равно неисправен, садись на трофейный велосипед, поезжай к отставшей штабной машине привези карты, а то уже кончились». А я, считай, уже вторую ночь не спал, но что делать - приказ есть приказ. Возле танка остался командир орудия - остальных забрали в другие машины. Нашел машину, карты в трубку свернули, я обратно на велосипеде приезжаю.
Пока я ездил, машину разукомплектовали - весь инструмент забрали, поставили совершенно посаженный аккумулятор, топливо слили, сняли мотор поворота башни - рукой за пушку можно башню крутить - голая машина. Я к наводчику: «Что же ты не отстаивал интересы машины?» - «Комбат приказал». - «Вот тебе карты. Догоняй батальон на попутных машинах, вручишь начальнику штаба и вернешься. Возьми там что-нибудь поесть». Он поехал догонять, а я и артмастер остались с машиной. Я залез под танк, спать хочу страшно. Только лег, артмастер кричит: «Лейтенант, немцы!!!» - «Какие немцы, откуда?» - «Вдоль железной дороги идут сюда. Вылезай, скорее. Надо что-то делать». Посмотрели - то ли немцы, то ли не немцы. Черт его знает. Что делать? Топлива нет. Нашел несколько тазов с газойлем, которым смазку со снарядов отмывают, и бутылку из-под трофейного шампанского, отбил дно, сделав из нее воронку. Нет фильтра. Пришлось прямо так заливать. Аккумуляторы разряженные мне поставили, хорошо, что воздух был - завел двигатель. Подъехали к деревне, остановились. Через некоторое время едет заправщик: «Слушай, друг, налей в запасной бачок мне литров сто. Мне хоть доехать до своих, чтобы там заправиться». - «Нет, вы чужой». - «Ты что, в колхозе, что ли? Мы же общее дело с тобой делаем. Танк без топлива стоит. Ты срываешь его боевую задачу. Я запишу твой номер и доложу по команде. И ты как минимум штрафной получишь». - «Ладно, наливайте». Заправили литров сто. А голодные. Зашли в хату: «Хозяйка, у вас нельзя чем-нибудь разжиться?» - «Вон кролики бегают. Ловите их, и пожалуйста». А как ловить? Достал «наган», подстрелил кролика. Хозяйка сварила. Мы поехали дальше, и на повороте, рядом с болотом, порвалась гусеница, а вдвоем ее не натянуть. Артмастер говорит: «Что я буду сидеть, мне надо в батальон». - «Чего же ты меня одного бросаешь? Ладно, поезжай».
Через некоторое время, смотрю, едет заправщик нашего батальона, Костин, старый вояка. На KB воевал под Сталинградом. В районе сосредоточения этот Костин молодых собрал и рассказывает, как он воевал под Сталинградом: «Знаете, у KB - броня во! Однажды немцы как дали болванкой, смотрю, болванка красная и лезет, и лезет через броню. Я схватил кувалду, как врезал по ней, так она и отлетела». Молодежь слушает его внимательно - ребята еще не были на фронте. Я отошел, засмеялся. Тут я говорю: «Костин, давай заправь меня». - «Ну, давай. Мне все равно кого заправлять». Начали ручным насосом качать. Заправились, попросил я его передать в батальон, в каком я положении нахожусь.
Костин уехал, я один остался. Ночь. А машина открытая, люка наверху нет. Что делать? Ведь любой может прийти и сонного придушить. Однако переночевал, а утром вижу, идет старушка. Хотя какая она старушка - может, ей лет сорок было, но для меня, пацана, старушка. Остановилась около танка, разговорились: «Вы куда идете?» - «У меня сын в партизанах погиб. Вот иду искать его могилу. Дом разграбили, даже лошади нет, чтобы огород обработать». - «Знаешь, мать, приходи завтра, я постараюсь тебе лошадь найти». Дело в том, что, когда мы наступали, не только немцы отходили, но и наши, русские. Поскольку наступление было быстрым, они не успевали далеко уйти и возвращались обратно. Вскоре я увидел повозку, которую тащила одна лошадь, а вторая была привязана сзади. Останавливаю: «Вам далеко ехать?!» - «До станции. Километров пять». - «Оставьте мне одну лошадь». Они беспрекословно оставили мне лошадь, которую я пустил пастись. На следующий день приходит эта женщина: «Вот вам лошадь, забирайте, используйте». Она в благодарность принесла мне котелок яичницы, самогонки две бутылки, хлеба. Я говорю: «Зачем это? Вы сами испытываете трудности. Я не для этого вам лошадь достал». - «Ничего. Бери. Ешь. Там впереди речушка, а мост через нее танк развалил. Там ваши танкисты, что-то делают». Она ушла. Я сел на велосипед - и туда. Действительно, Иван Бедаев при попытке переехать мост через речку утопил танк. Их уже вытащили, и они приводят себя в порядок на берегу. Договорились дотащить мой танк до берега речки, а то в болоте натягивать гусеницу неудобно. Зацепили тросами танк, к танку гусеницу. Приволокли туда, натянули. Я говорю: «За то, что вы мне все сделали, я вас угощаю». - «Чего у тебя? Сам небось голодный?» - «Не, я не голодный. Самогонкой вас угощаю». - «Откуда у тебя?» - «Добрые люди есть». Сели, выпили и поехали. Догнали бригаду, сдал в ремонт машину, а сам принял другую. Опять со мной механик Иватулин, остальной экипаж новый.
Наступление продолжалось. В июле стояла жара, дороги высохли. А надо сказать, что «тридцатьчетверка» на проселках поднимает страшную пыль, потому что у нее выхлопные трубы направлены вниз, и если раньше нам мешала непролазная грязь, то теперь сквозь эту пыль ничего не было видно. Где-то 12 или 15 июля 1944 года наш батальон двигался по дороге, ожидая, как сказали, встречи с «Тиграми». Впереди шел танк командира роты Чугунова, я следовал за ним, но вскоре я механику говорю: «Ни черта в этой пыли не видно. Сворачивай с дороги к лощине». Спустились в лощинку и пошли вдоль дороги, по которой двигались основные силы батальона. По нам открыли огонь, но снаряды пролетали выше. Вот здорово! Лощина впадала в широкий овраг, на противоположной стороне которого был виден хуторок, перед которым высилась огромная куча собранных с полей камней, а за хуторком - небольшой холм. Наши танки пошли слева по дороге, а я прямо к этому хуторку. Вдруг с кучи камней по нам начал бить пулемет. После того как мы туда осколочным засадили, он замолчал. Поднялись по скату оврага, на котором была посеяна рожь, к этой куче камней. От нее, как мыши, в разные стороны разбежалось человек пятнадцать немцев. Чуть слева остался деревянный хозяйский дом с цокольным этажом из дикого камня. Куда эти немцы разбежались, черт их знает. Главное для нас - немецкие танки и пушки, а пехота - это ерунда. Вроде ничего подобного на хуторке нет.
Впереди, метрах в пятидесяти, как я уже сказал, бугорок. Оттуда высовываются две каски. Дали по ним очередь из пулемета и три-четыре снаряда положили. Все затихло, никто не высовывается. А на дороге что-то горит. Думаю: «Черт возьми, танки, наверное, горят. Значит, по ним действительно „Тигры“ бьют». Иватулину говорю: «Давай на этот бугор. Надо огнем ребят поддержать». - «Младший, - он меня „младший“ звал, - мы высунемся, они нас как корова языком слижут». Он прав, но что-то делать надо! Чувствую, мы одни тут. «Ладно, стойте здесь». Взял гранаты и выскочил из машины. Спрыгнул в рожь. Лег. Черт его знает, почему меня понесло. Иватулин: «Младший, куда ты?!» Думаю, сейчас на бугорок заберусь и посмотрю - что да как. «Наган» вытащил, ползу. И вдруг передо мной немец! Лежит, прижавшись к земле, в правой руке у него автомат. Видимо, он не слышал меня, или его оглушило, или он так наложил в штаны, что не соображал. Я его из «нагана» уложил, автомат - в руки и пополз дальше. Подполз к углу дома, за угол выглянул, а там в окопчике немцы! Я из автомата по ним полоснул и обратно за угол. Они заорали. Высунулся - они там деморализованы. Чувствую, что время не надо терять, иначе мне каюк. Кинул пару гранат, кого-то убил, кого-то ранил. Один из-за кучи камней выскочил и побежал к лесу, что был метрах в двухстах за хутором. Я из автомата хотел его срезать, а у меня уже патроны закончились. Автомат бросил, из «нагана» пару выстрелов сделал - не попал: «Черт с тобой. Беги». А на этом бугорке яма была, видимо, глину из нее брали. В этой яме двоих пленил.
Что с ними было? Черт его знает. Они были какие-то парализованные. Меня убить - ну, ничего не стоило. Тут экипаж подоспел, подошли еще два или три танка. Начали обследовать. А в цокольном этаже дома была дверь, я, еще когда в танке сидел, думал, что надо бы туда снаряд загнать, но потом забыл. Ребята взяли шест и сбоку толкнули эту дверцу. Она открылась, потом тихонечко опять закрылась. Тогда они взяли пучок соломы, подожгли, шестом открыли дверь и солому бросили. Немцы, а их там сидело человек девять, загалдели и выскочили. Как потом уже выяснилось, на этом хуторе стояла мощная радиостанция. Так что это были связисты-тыловики. Мне повезло, если бы это были закаленные в боях пехотинцы, мне бы несдобровать. Потом нас замполит Ганапольский, между прочим, отец Матвея Ганапольского, все шутил, что Родькина можно с одним «наганом» против роты немцев пускать.
Оттуда мы повернули на север и пошли на Двинск. В атаку не ходили. Редко нам приходилось делать классическое наступление на подготовленную оборону. Немцы пользовались засадами, в которых, как правило, использовали «Артштурмы» - самоходные установки с 75-мм пушкой. Они очень тихо двигались, низенькие, легко маскируются - их чрезвычайно трудно обнаружить. Мы шли походной колонной: головной дозор, несколько танков впереди, остальные - на расстоянии. Если немцы устроили засаду, как правило, головной дозор накрывается женским детородным органом. Живые выскакивали, оставшиеся танки начинали стрелять. А куда стрелять? Черт его знает! Они уже смотались. Постреляли, свернулись в колонну и опять их преследуем. Кого нагоним - уничтожаем.
Вот раз наскочили на засаду. Два танка впереди сожгли, третий включил заднюю скорость и отходил, отстреливаясь. Ему прямо под погон башни болванку влепили, и он загорелся. А мы с дороги свернули и заглохли - кончилось топливо. Благодаря этому мы услышали, как внутри горящего танка кричали люди. Я сел за пушку и бил в направлении противника - я их не видел, но пугал, а экипаж с огнетушителями побежал помогать. Открыли люк. Командир танка весь израненный выскочил, видимо, в горячке не понял, что ранен, и рядом с танком упал. Вытащили механика-водителя, командира орудия с перебитой ногой, погибли радист и заряжающий. Механик-водитель был без сознания и до госпиталя не доехал - умер по дороге.
После этой засады мы остановились на ночлег. Ночью мы в танке закрылись и спим. Пехота нас охраняет от немцев. Утром просыпаемся, садимся завтракать. Иватулин хоть и обрусевший, но все равно татарин. Отчаянный парень, ничего не боялся. Его все считали трофейщиком: то трофейную машину приведет, то танк. Ходил с немецкой винтовкой, по самолетам стрелял. В этот раз он где-то добыл поросенка. Ребята на завтрак сварили его в бельевом баке. Сели, едим. От нас метрах в ста убитая лошадь лежит - тушу раздуло, словно резиновую игрушку, и ноги растопырило. Наводчик Жданов, покойник, говорит: «Слушай, Саша, тебе нельзя свинину есть». - «Почему?» - «Ты же вроде магометанин. Тебе ваш Аллах конину приготовил. Вот смотри, какого жирного коня тебе Аллах прислал. Свинину не ешь, смотри, какая жирная конина». Саша берет «парабеллум», стреляет. Газ вышел, туша сдулась. «Лошаденка-то тощая. Чего ты мне предлагаешь?!»
После завтрака пошли дальше, но уже в другом направлении. Вытянулись в колонну, и вдруг головной дозор пропал. Неизвестно, что с танками, что с людьми. Комбат остался в лесочке, а наша рота выдвинулась километра на полтора. Позиция у нас была плохая, посреди заболоченной низины, поросшей низким кустарником и небольшими деревцами. Впереди, в километре, населенный пункт, а справа - ведущая к нему дорога. Наблюдая за населенным пунктом, я заметил среди домов и посадок «Тигр», но прицелиться по нему не смог - мешали ветки деревьев. Тогда я пошел к командиру взвода лейтенанту Беликову, попробовать махнуть немца с его танка. Его танк стоял несколько боком к этой деревне, на открытом месте. Беликов спал в танке.
Взобрался к нему на башню, там уже стоял его механик-водитель старшина Моисеенко. Разбудили командира. Я говорю: «Смотри, между домами „Тигр“ стоит». - «Да не может быть. Это амбар какой-то». - «Нет, там квадрат, а посередине что-то черное». В бинокль еще раз посмотрели - вроде похоже на танк. Решили по нему шарахнуть. Только взводный стал разворачивать пушку, я увидел вспышку и закричал старшине: «Прыгай!» Сам прыгнул за танк, а он спрыгнул на сторону, обращенную к противнику.
Болванка попала в борт танка, срикошетировала и снесла ему череп. Вторым выстрелом немец попал в шаровую установку пулемета, а третьим - в командирскую башню, правда, броню не пробил. Беликов выскочил из танка: «Надо уводить танк, где механик?» - «Вон лежит». А тут еще их самолеты налетели. Бомб у них не было, но они кружили, обстреливали нас из пулеметов. Я вернулся к своему танку. Рядом с ним пристроился Иватулин с винтовкой и палит по самолетам. А уже автоматные очереди слышны и пульки посвистывают. Надо тикать. Заряжающему говорю: «Сходи посмотри за кустами, что там делается». А он, мальчишка: «Лейтенант, ну что же вы меня посылаете, меня же пристрелят». - «Ладно. Иватулин, хватит развлекаться, давай садись за рычаги, надо уходить». Он начал разворачиваться и немножко забуксовал в болоте. Туда-сюда, а мы уже одни остались, остальные танки смылись. Один танк решил махануть через дорогу и за насыпью уходить. В принципе правильно, поскольку до леса, в который мы отступали, было открытое пространство. Но не успел он перескочить, как «Тигр» рубанул его. Я увидел только клубы черного дыма - накрылись ребята. Уже потом оказалось, что болванка попала в запасной топливный бак. Разлившееся топливо вспыхнуло, но, прогорев, погасло, и они не пострадали. Однако, проскочив на полной скорости через дорогу, они врубились в мощное торфяное болото и зарылись в нем чуть ли не по башню. Так и сидели там, пока их не вытащили.
Ну, а мы кое-как выбрались на твердую почву. Иватулин дал газу, видимо, решив, что я заскочу на трансмиссию, а это делать уже было опасно - автоматчики могли снять. Мне бы надо было через люк механика-водителя в танк заскочить, но он, как вывернулся из болота, так дал газу. Я оказался сбоку танка и бегу под его прикрытием. Бежал, бежал, танк-то быстрее двигается, я уже выдохся, а танк вышел на дорогу, включил третью передачу и помчался, а я упал в кювет. Отдышался, перескочил на другую сторону дороги. Там стоял танк, командир которого был полностью дезориентирован. Я ему говорю: «Мы отступаем. Давай к лесу». Встречает меня начальник штаба Гладков: «Чего ты панику устроил?» - «Какую панику?» Оказалось, что Иватулин проскочил через порядки батальона и умчался в тыл. «Мой танк последним отходил, но я на него не успел». - «Ладно». Добрался до своего танка, устроил Иватулину нахлобучку за то, что бросил командира и умчался неизвестно куда.
Через некоторое время приезжает командир взвода Беликов: «Давай с Люберцевым поезжай в тыл. Пришла радиограмма от командира бригады - ему нужны танки». Хорошо. В тыл едем, я, как обычно в таких случаях, сажусь на крыло у люка механика водителя. Беликов говорит: «Ты садись в башню, мало ли что». Он, может быть, и знал, какая там обстановка, но мне ничего не сказал. По дороге мы проехали несколько километров, поднялись на очередной пригорок, и вдруг я вижу, что впереди, метрах в пятистах, стоит поперек дороги танк и ведет огонь в сторону леса, что располагался слева. Черт возьми, что это? Я остановился. Справа от дороги какое-то строение, за которыми спрятались два или три танка. Этот танк, который вел огонь, на моих глазах загорелся. Я подбежал к танкам, что стояли за домом: «Ребята, что происходит?» У них уже и раненые есть, перевязывают друг друга. «Там „Тигры“ или самоходки какие-то». - «А что за танк на дороге сожгли?» - «А черт его знает». Я вернулся, встал на башню, в бинокль смотрю, увидел эти «Артштурмы» в лесу метрах в восьмистах. Иватулин потом рассказывал: «Бьют по нашему танку, а у меня командир взобрался на башню и рассматривает их в бинокль!» Мне же надо знать обстановку. Они прекратили стрелять. Чувствую, что я у них уже под прицелом, но они медлят стрелять. Что делать?
«Жданов, как только Иватулин тронет, ты разворачивай пушку и веди огонь. А ты, Иватулин, разворачивайся и за это строение». Мы только развернулись, и они нам в борт влепили. Танк загорелся, все выскочили в правый, дальний от противника, кювет. Жданова нет. Я спрашиваю: «Жданов выскочил?» - «Выскочил». Начали его искать. В нашем кювете его не было. Переползли на другую сторону. Танк наш горит, снаряды в нем рвутся, правда, не детонируют. Начали обследовать кювет. Нашли его мертвым - одежда на нем полностью сгорела. Вернулись, я доложил командиру батальона, что машина сгорела, погиб Жданов.
Пару дней мы простояли в лесу недалеко от того места, где сожгли нашу машину. У нас уже танка не было, и от бомбежки и артобстрелов, которые были довольно частыми, мы спасались под машиной командира роты Чугунова. Вдруг вдалеке показались, по-видимому, те самые три «Артштурма», что нас разбили, и стали двигаться по дороге в нашем направлении Ну, а у нас уже три или четыре танка к тому времени было. Две самоходки остались за возвышенностью, а одна пошла вперед. На ней еще было человек пятнадцать немецких десантников. Ей как врезали, так она и остановилась. Потом уже выяснилось, что болванка сорвала крышу рубки, а ее осколками искромсало весь десант и экипаж. Мы с Иватулиным пошли посмотреть, что с «Артшурмом». На броне лежат убитые, вокруг искромсанные валяются. Где половина трупа, где чего, ужасно… сверху мы всех мертвяков сбросили. Заглянул внутрь, там сидят мертвые немцы. Радиостанция работает. Я говорю: «Иватулин, давай в машину». Он залез, растолкал убитых немцев (неохота их было доставать), завел, и мы поехали к своим. Вот так мы добыли себе танк. А чуть раньше экипаж Чугунова захватил немецкую машину-амфибию. Плавать там негде было, так мы винт включим и на полном газу по пыльной дороге проскочим до ближайшего леса. За нами пылища, как будто колонна идет, и немцы начинают артобстрел. Комбат, правда, предупредил, что мы можем доиграться, ведь с огнем не шутят, но мы продолжали так развлекаться.
В распоряжении нашего экипажа оказались эта амфибия и «Артштурм». Вечером пошел ливень. Приехал комбат, видимо, получив приказ выходить из окружения, в котором мы оказались. Я его спросил, что мне делать, ведь у меня амфибия и «Артштурм». «Ну тебя к черту с твоими фантазиями. Бросай все, садись на танк». Как же мы амфибию бросим? Мы по дороге гоняли, а поплавать так и не удалось, а очень хотелось, ведь мы же пацаны были. «Артштурм» бросили, надо было бы его сжечь, но мы второпях забыли. Танки вытянулись в колонну, а мы на машине влезли в ее середину. Они - стволы елочкой, и лупят в разные стороны из орудий. Как выстрелит - нас ослепит, мы ничего не видим. А тут еще лес начался, деревья от взрывов снарядов падают на дорогу. Думали, застрянем, но нет. У лодочки обе оси ведущие, нос приподнят, она раз, раз, прижимает дерево и перескакивает. Где-то на повороте танки размесили грязь, получилась трясина, в которою мы, ослепленные выстрелами, заскочили. У нас и тросик был, мы говорим: «Ребята, зацепите». - «Ну тебя к черту. Тут надо из окружения выходить. А ты со своим… » - «Жалко же бросать. Вытяните нас». Пока мы рядились, колонна тронулась. Задние танки наехали и раздавили нашу амфибию. Пришлось забираться на танк. Не удалось нам на амфибии поплавать. Вот за выход из окружения Чугунов и комбат получили Героев. Пришла разнарядка представить троих. Двоих нашли, кое-чего приписали, а третьего не смогли.
Новый танк я получил вместе с экипажем. Иватулин просился взять его, но на танке уже был механик, и мне казалось неэтичным брать своего, хотя мы уже сдружились - все же вместе два танка поменяли: «При первом удобном случае возьму тебя». 10 октября пересекли границу с Германией. Взяли Шипен, пересекли железную дорогу Мемель - Тильзит и пошли на Тильзит. 11 октября я был ранен. В этот день я шел четвертым в составе головного дозора. В засаде у немцев была пушка и еще что-то. Я ее увидел, когда выскочил из танка, после того как она нам в правый борт врезала. Сначала я почувствовал, как что-то ударило по бедру, и увидел под собой пламя. Выскочил и тут только понял, что ранен - осколки попали в лодыжку и бедро. Отбежал в правый кювет. Со мной выскочил автоматчик, которого я посадил на место стрелка-радиста, отсутствовавшего в экипаже. Остальные спрятались в левом кювете. Смотрю, а передо мной, метрах в тридцати, немецкие окопы. Из одного окопа высовывается немец, видимо офицер, и стреляет в меня из пистолета. Я стреляю в ответ. Механику-водителю, Диме Спиридонову, кричу через дорогу, чтобы он мне перебросил гранату. Он мне перебросил. Я ее в немца кинул, но не попал - она разорвалась в нескольких метрах от окопа. Он тоже высовывается и в меня лимонку бросает, тоже не точно. Я думаю: «Да черт с тобой, сиди, стреляй». Автоматчик стянул мне сапог, перевязал. Поползли в сторону наших. Огонь ведут и наши, и немцы. Бьют минометы и шестиствольные минометы, наши «катюши» - грохот жуткий. Проползли метров двести, нашли водосточную трубу, залезли в нее и сидели - переждали этот трам-тарарам. Все, кто живой с этих четырех танков остался, - все там собрались. Когда затихло, поползли дальше. Мне тяжело, устал, больше не могу, я Диме говорю: «Ползи вперед, я сам как-нибудь». Он начал на меня орать: «Какой ты к черту офицер!» - «Ладно, не шуми, я ползу, ползу». Доползли до перекрестка. Надо пересечь дорогу. Он мне говорит: «Давай, командир, ползи первым». Пересек дорогу, он пополз, по нему уже из пулемета очередь дали, но обошлось. Следом автоматчик пополз, его ранило. Он обратно вернулся, кричит: «Танкисты, не бросайте меня. Меня ранило». Я говорю: «Дима, надо его выручать». - «А как мы его выручим?» - «Ты сам себя перевязывай, а мы пришлем ваших автоматчиков, как стемнеет. Сейчас мы не сможем тебе помочь». И мы поползли дальше. Доползли до расположения наших танков, автоматчикам сказали, чтобы они вытащили своего раненого. Меня на машину - и в госпиталь.
Пролежал я там два месяца. Я еще хромал, но поскольку госпиталь перебазировался, а я очень боялся потерять свою часть, пошел к начальнику и попросил меня выписать. Нас несколько человек легкораненых с первого корпуса выписали досрочно, и мы на перекладных поехали искать свою часть. В середине декабря я вернулся в свой батальон. А 13 января 1945 года началось наступление. Правда, я был в резерве бригады, и танка у меня не было. Где-то 18 января, ночью, я принял командование взводом третьего батальона, а к полудню мы вышли на исходные позиции. Я успел познакомиться только с офицерами: младшим лейтенантом Ляшенко и лейтенантом Левиным. Они меня спросили: «Как нам действовать?» - «Хрен его знает. Делайте, как я». Батальон развернулся и во главе с командиром Пожихиным пошел в атаку. Вскоре Левина подбили откуда-то слева. А так, по нам вроде никто и не стрелял, мы двигались, двигались… На одной канаве хватанули стволом орудия земли, хорошо, я заметил. Заехали за домик, прочистили пушку. Догнали боевые порядки бригады. А уже все перемешались. Наш командир батальона умчался куда-то вперед. Командовал нами командир соседнего батальона Удовиченко. Он мне говорит: «Вон слева, на высотке, мельница и домик. Проскочи туда, посмотри, что там, а то как бы по нам не ударили». Поехали. Оказалось, что перед высоткой противотанковый ров. Я его заметил метров за пять-семь, но ТПУ у меня было выключено, и я не успел предупредить механика, а он его заметил, когда был уже на краю. Он - по тормозам, танк застыл, но передняя часть перевесила, и наш танк клюнул вниз, воткнувшись орудием в землю. Вот так мы торчим задницей почти вертикально кверху.
Я из люка высунулся. Смотрю, а из-за домика, что был метрах в тридцати от нас, высовывается фриц с фаустпатроном. Я из пистолета стреляю, не даю ему прицелиться. Он все же выстрелил, но граната разорвалась на бруствере рва, перед танком. Я говорю экипажу: «Выскакивайте, а то он нас зажарит». Все выскочили и дали деру. На мне были утепленные немецкие штаны на лямках, которые я обвязал вокруг пояса. Стал выбираться из люка, зацепился этим лямками и повис на них, как сосиска.
Думаю: «Ну, все». А немец выскочил из-за дома и бежит с фаустпатроном к танку, видимо, решив, что все смотались. Я его из пистолета уложил. Он упал, я еще раз для острастки в него выстрелил. Дергался, дергался я на этих лямках, наконец, сорвался, упал в снег. Ребята мои сбежали, фактически меня бросив. А мне танк бросать нельзя, он практически исправный. Через некоторое время, слышу, заклацали траки. Экипаж привел два танка, на одном из них мой бывший механик Дима Спиридонов. Зацепили тросами наш танк, вытянули. Ствол забит глиной, зубья шестерни подъемного механизма начисто срезало. Догнали батальон, пристроились. Дело уже к ночи. Свернулись в колонну и пошли по шоссе, по которому отступали немцы. Давили обозы, людей, лошадей, машины. Я такого месива, как в ту ночь, больше нигде не видел. Когда утром мы посмотрели, у нас все борта, все крылья, все были ободраны. Утром отогнали танк в ремонт. Ремонтники прогрели ствол, выгребли землю, заменили сектор подъемного механизма, и уже днем я догнал бригаду.
Как-то под вечер я заскочил в один дом. Заходим, а в одной огромной комнате пол на десять-пятнадцать сантиметров усыпан рейхсмарками. Посмотрели, ничего брать не стали и ушли. Как я после войны переживал, когда мы стояли возле Кенингсберга и оказалось, что эти деньги ходили наравне с советскими деньгами! Мы получали оклад советскими деньгами и два - рейхсмарками. Черт возьми, там же можно было мешки деньгами набить!
Как-то раз ночью пришел к нам немец. Что-то лопочет, понятно только, что вроде он чех, но больше ничего не понимаем: «Давай говори по-русски». - «Русский нет». - «Тогда иди отсюда». Он уходит, возвращается с картонной коробкой. Оказывается, он шофер, у него крытая машина забита коробками с нерозданными новогодними подарками. Братва быстро раскусила, что к чему. Натаскали в танки по десятку таких коробок. В каждой коробке два десятка целлофановых пакетов, а в них вкусное печенье, круглый шоколад, шоколадные конфеты, мятные конфеты, в общем, каждый пакетик с килограмм. Потом и обедать никто не идет - наедятся шоколада да печенья, только чайку им надо. В районе Топиау мой танк опять сожгли. Надо было проскочить по высокой длинной насыпи, которая обстреливалась. Командир роты впереди, я за ним. За мной Левин, а за ним Ляшенко. Двигаемся. Я смотрю, у командира танка с трансмиссии слетает брезент. А у меня в командирский перископ затекла вода и замерзла, и он не вращается. Приводить его в порядок некогда было. Даже поесть не успели, только шоколадом подкрепились. Я встал на колени на свое сиденье и высунул голову, пытаясь рассмотреть, откуда же все-таки стреляют. Стояла типичная зимняя погода: небо было закрыто облаками, в воздухе висела легкая дымка изморози. Им-то нас, двигающихся по насыпи, хорошо видно на фоне неба, а они замаскировались в лесочке и с места, как на стрельбище, выбирают любую цель. Я увидел на фоне белого снега, как черная болванка промелькнула мимо меня. Я механику крикнул: «Давай быстрей, не задерживайся, по нам бьют». Я оглянулся посмотреть, не попал ли снаряд в Левина, а у меня из трансмиссии пламя хлещет. Экипажу приказал выскакивать на ходу по-одному. Я понимал, что если мы остановимся, то закупорим дорогу. Поэтому хотел спустить машину по насыпи вниз. По борту прошел к механику-водителю, стал ему показывать, что делать, а он не понимает. Проехали чуть вперед, и он остановился за разбитым танком. Видимо, кто-то уже пытался проскочить, и его сожгли. Механик-водитель кричит: «У нас аккумуляторы горят». - «Да у нас танк горит. Давай быстрей.
Мы же закупорили дорогу». - «Не заводится». - «Ладно, вылезай». Спустились по насыпи вниз. Мы уже двигались обратно, когда я увидел, что по дороге несется Левин, не зная, что она закупорена. Я хотел его остановить, кричал, махал руками, но он высунулся из люка и смотрит вперед. Он наскочил на два танка, и, когда начал разворачиваться, его тоже сожгли. Он погиб и командир орудия. Ляшенко тогда уже не поехал. И уже бригада пошла в другом направлении. Потом мне опять дали взвод. А вскоре я принял танк командира батальона.
Где-то в феврале 1945 года все наши танки побили, и нашу бригаду, да и корпус весь из боев вывели - не было танков. Потом из тех танков, что отремонтировали, собрали батальон и послали воевать на Земланский полуостров. Но я уже в этих боях не участвовал.
Что может быть хуже, чем поступить нечестно? Существует мнение, что непонимание того, что ты не прав, искренняя неосознанность своих пагубных поступков – намного хуже. Чувство совести, именно оно приводит к раскаянию, удерживая нас от повторения наших промахов в будущем. Зачастую, люди совершают непростительные ошибки, не прислушиваясь к доводам сознания, поступаясь моральными принципами. Именно проблему сделки с совестью рассматривает в своем тексте Владимир Тендряков.
Автор делиться с читателями историей, произошедшей с ним в годы Великой Отечественной Войны. Полк главного героя находится в бедственном состоянии, испытывает жуткую нехватку продовольствия. Именно в такой атмосфере происходит встреча писателя с лейтенантом, наталкивающим его пойти против чести, проявить немного «находчивости», в случае, если хочет выжить.
Автор воспоминаний долго не может пойти против себя, с сожалением принимая свою честь, свою принципиальность за неуместную слабость: «Я совсем не обладал находчивостью… -говорит солдат, - страдал от этого, презирал себя». Несмотря на это, когда ему предоставляется удобный случай, он, не задумываясь, идет на сделку с совестью и ворует хлеб у своих товарищей, находившихся в равном с ним положение, в той же степени испытывающих голод. Как ни странно, сразу же, в следующее мгновение после содеянного, он начинает испытывать это ужасное, съедающее изнутри, чувство: «Военная находчивость, да нет - я вор». Впоследствии, ему дорого окупается его сделка с совестью, он ни на день не забывает о произошедшем, о том как поступился с принципами: «Случай внешне не значительный, но для меня очень постыдный. Это не конец, продолжение ниже.
Полезный материал по теме
- по тексту В.Тендрякова: Все мы пробыли месяц в запасном полку за Волгой.
Было время, думал, не сообщу его ни матери, ни брату…»
Позиция писателя предельна ясна. Он призывает поступать по совести, он показывает, что сделка с ней, пусть даже и выгодная, уже в следующее мгновение может обернуться осознанием содеянного, чувством отвращения к самому себе.
Я полностью разделяю мнение автора. Самое важное в жизни это не поступаться с принципами, следовать своей совести. Очень часто, поступки, продиктованные чувством, противоположным совести, в конечно счете приносят больше страданий, нежели удовлетворения.
Над вопросом совести и ее влияния на человека задумываются многие великие писатели всех времен и народов. Так, в произведение с мировым именем «мальчик в полосатой пижаме», написанным Джоном Боном, рассказывается о дружбе двух, совершенно разных мальчиков. Главный герой, немецкий мальчик Бруно, еще маленький, он не подозревает о существование и цели концентрационных лагерей и даже представить не может, что небольшой комплекс, находящийся недалеко от их дома и огражденный проволокой, один из них. Именно поэтому, когда однажды он встречает еврейского мальчика Шмуэля, живущего за преградой, он, не сомневаясь, предлагает ему дружбу. Однажды Бруно застает своего друга у себя дома за чисткой овощей. Он убедил Шмуэля, что ничего плохого не произойдет, если тот ненадолго передохнет, перекусит, что он, Бруно, не боится Лейтенанта Кетлера, который приказал Шмуэлю работать, и, в случае чего, возьмет его на себя. По возвращение лейтенанта, вся смелость Бруно испаряется, он не в силах сказать правду, признать содеянное. Он понимает, что подвел друга, но его страх не дает ему поступить по совести. В последствии, чувства о содеянном поступке не оставляют мальчика ни на минуту, ему страшно встретиться с другом, посмотреть ему в глаза.
оветский писатель В. Железняков в своей повести «Чучело», рассказывает историю новенькой в классе Лене Бессольцевой. Одноклассники считают ее чудаковатой, не очень жалуют в коллективе, Лена же не воспринимает это в серьез, считает шуткой. Нашей героине симпатизирует ее одноклассник Дима и, именно по этой причине, когда тот подставляет весь класс перед учительницей, она без раздумий берет всю вину на себя. Класс объявляет девочке бойкот, а Дима хоть и осознает свою неправоту, идет на сделку с совестью и не решается рассказать истинное положение дел. Он трус, для него авторитет в классе важнее, чем правда.
Долгими фронтовыми путями Великой Отечественной (с 28 января 1942 г.) шел наш земляк, уроженец д.Ружбеляк Куженерского района, Николай Константинович Смирнов. И большое дело, что сохранились воспоминания самого ветерана о тех годах, которые записал его племянник Смирнов Григорий Дмитриевич:
«Из деревни в тот день нас призвали девятерых. Получили повестку и сразу, не дав и помыться, приказали явиться в военкомат села Куженер. Оттуда отправили в Йошкар-Олу, затем на поезде сразу в п.Сурок. Там и начали обучать воинскому делу, как обращаться с винтовкой и холодным оружием. Учились ходить строевым шагом. Кормили овощами, гороховым супом, в основном капустой. В Сурке мы пробыли месяц, и уже в начале марта нас доставили в Москву. Там пробыли двое суток, в течение которых прошли дезинфекцию, помылись в бане, получили военное обмундирование. Но оружие не выдали. Отправили на Юго-Западный фронт в 518-ый запасной полк.
Была зима. Это было под Орлом. И сразу же нас бросили в бой. Только тогда вручили оружие: винтовку и патроны. Но в первый бой мы шли как на верную смерть, так как только пехота и никаких орудий. А у немцев и артиллерия, и солдаты, намного лучше вооруженные. В первом же бою я потерял четырех моих друзей из нашей деревни. Мы начали отступать. Первый бой принес нам горе. И после этого нас вывели на семидневный отдых. Мы понимали, что это неспроста, чувствовали, что готовится наступление. Во время отдыха нас хорошо кормили.
Через 7 дней началось наступление. Приходилось носить 24-х килограммовые пулеметы. Фашистские самолеты нас бомбили, и мы укрывались как могли. После - опять в путь. Особенно было плохо ночью. Спать приходилось на снегу. Обернешься шинелью, и в снежных окопах пролежишь голодный. Ели иногда мясо убитой лошади, давали 200 гр.сухарей. Деревни встречались очень редко. На 10 км - ни души. В деревнях все разрушено. Но зато тогда мы спали в погребах. Также находили трофейные продукты, но есть фашистскую еду не дали, так как она могла быть отравленной. Некоторые, не выдержав, ели и некоторые отравлялись.
Однажды в овраге наткнулись на немцев. Мы ждали этого случая. Я тогда был пулеметчиком пулеметной роты. Мы сразу же расположились, и начался бой. У фашистов были снайперы. Поэтому у нас оказалось много потерь. Я лежал с пулеметом и вдруг почувствовал боль выше локтя правой руки. Я истекал кровью. Санитары, увидев это, меня перевязали, отправили в полевую санитарную машину. Оттуда увезли в госпиталь г.Энгельс. Четыре месяца лечился.
Затем я попал в 32-ую мотострелковую бригаду 18-го танкового корпуса. Ротным командиром был Корягин, взводным командиром - Масколенко, отделением командовал Можаев. Служили в полку противотанковых ружей. Я теперь стал связным. Вручили теперь не винтовку, а автомат. Наш 18-ый танковый корпус начал наступление на Дон. На другом берегу реки враг держался 6 месяцев. Фашисты имели хорошо замаскированную военную технику, и поэтому трудно было сломить их укрепления.
Наши войска начали форсирование реки. Сапёры строили мосты. Немцы бомбили нас. Фашистские самолеты летали, пикируя и стреляя в нас. Танки тоже переходили через мосты. Многие на паромах, плотах, в общем, все подручные средства были использованы. Многие погибали, тонули, попадали под бомбы. Ширина Дона около 200 метров. Но, все-таки, мы перешли, можно сказать, переползли через реку. Но уже тогда никакая сила не могла остановить наших воинов. При помощи 18-го танкового корпуса враг был прогнан с переднего края укрепления, где он полгода не уступал другой берег Дона. Я был связным. Бывало, дает командир поручения, и за 15 километров идешь искать штаб. А оттуда сразу же обратно с пакетом.
Было много всего всякого. Однажды взяли одну деревню. Там находился фашистский буфет. Мы набрали полную котомку трофейных продуктов: печенье, булки, да еще кое-что и стали выходить. Там, оказывается, было заминировано, и я угодил на мину. Тогда я был контужен. Но все обошлось благополучно. Осколки попали только в плоть. Кости не пострадали. Санитары меня перевязали и поместили в какой-то сарай. Там пролежал целый день. Очень было холодно. В ботинках мерзли ноги, валенки не давали. На следующий день пошел в штаб докладывать о том, что попал на мину во время наступления. Позднее узнал, что мой товарищ - Усков, связной, был убит. Тогда мы гнали немцев по направлению на Сталинград. Немцы сопротивлялись. Некоторые мои товарищи из 18-го танкового корпуса дошли, наверное, и до Сталинграда, где были разбиты 22 дивизии Паулюса. Мне помешал один случай.
Мы наступали против 8-ой итальянской армии. Началась штыковая атака. А у итальянцев штыки не очень острые. В руках у меня автомат, но стрелять нельзя - можно случайно убить своих. В это время передо мной взорвалась граната. Это было мое третье ранение. Получил осколочное ранение в правую ногу. Наши отступали. Итальянцы обходили поле боя и добивали раненых советских солдат, которые подавали признаки жизни. Я притих и даже не шелохнулся, когда один из двух подошедших ко мне итальянцев ткнул, ранив мою левую руку. Спасло и то, что на мне была фуфайка и шинель. Они пошли дальше, забрав мой автомат.
У 32-ой мотострелковой бригады был минометный батальон. С помощью танков и минометных орудий итальянцев отбросили назад. Я лежал весь в крови, когда наши подбирали раненых. На одеяле меня вынесли казак и узбек, которых я до этого никогда не видел. На быках и в санитарных машинах нас перевозили с места на место. Гипс наложили только через неделю в г.Балашове. Оттуда меня отправили в Пензу, где находился госпиталь. Укоротили правую ногу на 10 см. После лечения меня отправили домой. В первое время ходил с костылем.
19 апреля 1946 года мне, как и всем воинам, участвовавшим в боях с немецко-фашистскими оккупантами дали медаль «За Победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941-1945гг.». Через 10 лет за бои за Дон и последующих боев, 22 декабря 1953 года в Куженере мне вручили медаль «За отвагу».
После войны Смирнов Николай Константинович работал в колхозе им.Калинина. Славился в округе большим умением шить одежду. Жена - Смирнова Анна Яковлевна родила восьмерых детей, трое из которых, к сожалению, умерли ещё в детстве. Находясь на заслуженном отдыхе, он часто был гостем на торжествах, посвященных Дню Победы и выступал с воспоминаниями.
Почему же тогда ты в этой толпе не дозрел? И вообще не кажется ли тебе, что ты своими рассуждениями убиваешь личность? Человек живет в окружении других людей, как правило, выстроенных в какой-то порядок, а значит, воздействующих на отдельного человека, направляющих его поступки. А действует ли когда-нибудь человек, как того ему хочется? Бывает ли он сам собой? Имеет ли право называться личностью?
11
Личность - тема, не одного меня пугающая своей непосильной сложностью. Формирование личности, ее восприимчивость, зависимость, эмоциональные и рациональные особенности... великие умы блуждали тут, как в лесу, не добираясь до заповедных ответов.
Нет, не решусь влезать в личность и свою дремучую некомпетентность могу компенсировать одним - рассказать случай, который, как мне кажется, существенно "подправил" мое "я".
Случай внешне незначительный, но для меня постыдный. Было время - думал, что не сообщу его ни матери, ни брату, ни жене, ни детям своим, сам забуду, погребу в глубине души. Но вот, считай, прожил жизнь, и, кажется, она дает мне право быть предельно искренним - открывать то, что обжигало стыдом за себя.
Маршевая рота шла на фронт. Тусклую, высушенную, безнадежно бескрайнюю степь накрывало вылинявшее необъятное небо. Иногда в нем появлялась "рама" - немецкий двухфюзеляжный корректировщик. Не торопясь, не прячась, с хозяйской деловитостью, нарушая нутряным урчанием моторов тихую грусть осеннего воздуха, "рама" кружила над землей. Сотня захомутанных в шершавые скатки солдат, растянувшихся по дороге, не привлекала ее внимания - не дислокация войск, не переброска техники, так себе блукающие.
Все мы пробыли месяц в запасном полку за Волгой в селе Пологое Займище. Мы, это так - мусор отступления, остатки разбитых за Доном частей, докатившихся до Сталинграда. Кого-то вновь бросили в бой, а нас отвели в запас, казалось бы - счастливцы, какой-никакой отдых от окопов. Отдых... два свинцово-тяжелых сухаря на день, мутная водица вместо похлебки, ватные ноги и головокружение от голода и с утра до вечера ненужная маршировка с деревянными, грубо выструганными из досок ружьями:
Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой!..
Отправку на фронт встретили с радостью.
Лейтенант, которому была вручена маршевая рота, сбился с маршрута, шестые сутки мы блуждали по степи, а продпункты, на которых мы должны были получать пропитание, оставались где-то, бог весть, в стороне. Давно был съеден НЗ, четвертый день никто ничего не ел. Шли, и падающих помкомвзводы подымали сапогами...
Еще в Пологом Займище я сошелся с одним старшим сержантом. Он относился ко мне покровительственно, свысока, и я за это был ему благодарен. Солдат кадровой службы, лет под тридцать, для меня многоопытный старик. Ему нравилось учить меня житейской мудрости, которая вся вмещалась в одно слово - "находчивость". Под ним подразумевалось умение обмануть, и главным образом старшину. Ходячее мнение - нет во всех вооруженных силах такого старшины, который бы не обворовывал солдат. Я совсем не обладал находчивостью, страдал от этого, презирал себя.
Нет, нет, во время похода старший сержант не был рядом со мной, не руководил мною. Истощенные, движущиеся, как тени, мы уже не в состоянии были проявлять друг к другу внимание, каждый боролся за себя в одиночку.
Очередной хутор на нашем пути, населенный не мирными жителями, а военными. Мы все попадали на обочину дороги, а наш бестолковый лейтенант в сопровождении старшины отправился выяснять обстановку.
Через полчаса старшина вернулся.
- Ребята!- объявил он вдохновенно. - Удалось вышибить: на рыло по двести пятьдесят граммов хлеба и по пятнадцати граммов сахара!
Восторга сообщение старшины, разумеется, не вызвало. Каждый мечтал, что в конце концов нам выдадут за все голодные дни - ешь до отвала. А тут, как милостыню, кусок хлеба.
- Ладно, ладно вам! Понимать должны - от себя люди оторвали, имели право послать нас по матушке... Кто со мной получать хлеб?.. Давай ты! - Я лежал рядом, и старшина ткнул в меня пальцем.
Дом с невысоким крылечком. Прямо на крыльце я расстелил плащ-палатку, на нее стали падать буханки - семь и еще половина. Мягкий пахнущий хлеб!
В ту секунду, когда старшина ткнул в меня пальцем - "Давай ты!" - у меня вспыхнула мыслишка... о находчивости, трусливая, гаденькая и унылая. Я и сам не верил ей - где уж мне...
Тащился с плащ-палаткой за старшиной, а мыслишка жила и заполняла меня отравой. Я расстилал плащ-палатку на затоптанном крыльце, и у меня дрожали руки. Я ненавидел себя за эту гнусную дрожь, ненавидел за трусость, за мягкотелую добропорядочность, за постоянную несчастливость - не находчив, не умею жить, никогда не научусь! Ненавидел и в эти же секунды успевал мечтать: принесу старшему сержанту хлеб, он хлопнет меня по плечу, скажет: "Э-э, да ты, брат, не лапоть!"
Старшина на секунду отвернулся, и я сунул полбуханки под крыльцо, завернул хлеб в плащ-палатку, взвалил ее себе на плечо.
Плотный, невысокий, чуть кривоногий старшина вышагивал впереди меня поступью спасителя, а я тащился за ним, сгибаясь под плащ-палаткой, и с каждым шагом все отчетливей осознавал бессмысленность и чудовищность своего поступка. Только идиот может рассчитывать, что старшина не заметит исчезновения перерубленной пополам буханки. К полученному хлебу никто не прикасался, кроме него и меня. Военная находчивость, да нет - я вор, и сейчас, вот сейчас, через несколько минут это станет известно... Да, тем, кто, как и я, пятеро суток ничего не ел. Как и я!
В жизни мне случалось делать нехорошее - врал учителям, чтоб не поставили двойку, не раз давал слово не драться со своим уличным врагом Игорем Рявкиным, и не сдерживал слова, однажды на рыбалке я наткнулся на чужой перепутанный перемет, на котором сидел толстый, как полено, пожелтевший от старости голавль, и снял его с крюка... Но всякий раз я находил для себя оправдание: наврал учителю, что был болен, не выучил задание - надо было дочитать книгу, которую мне дали на один день, подрался снова с Игорем, так тот сам полез первый, снял с чужого перемета голавля - рыбацкое воровство! - но перемет-то снесло течением, перепутало, сам хозяин его ни за что бы не нашел...
Теперь я и не искал оправданий. Ох, если б можно вернуться, достать спрятанный хлеб, положить его обратно в плащ-палатку! Но, расправив плечи, заломив фуражку, вышагивал старшина-кормилец, ни на шаг нельзя от него отстать.
Я был бы рад, если б сейчас налетели немецкие самолеты, шальной осколок - и меня нет. Смерть - это так привычно, меня сейчас ждет что-то более страшное.
С обочины дороги навстречу нам с усилием - ноет каждая косточка - стали подыматься солдаты. Хмурые, темные лица, согнутые спины, опущенные плечи.
Старшина распахнул плащ-палатку, и куча хлеба была встречена почтительным молчанием.
В этой-то почтительной тишине и раздалось недоуменное:
- А где?.. Тут полбуханка была!
Произошло легкое движение, темные лица повернулись ко мне, со всех сторон - глаза, глаза, жуткая настороженность в них.
- Эй ты! Где?! Тебя спрашиваю!
Я молчал.
- Да ты что - за дурака меня считаешь?
Мне больше всего на свете хотелось вернуть украденный хлеб: да будь он трижды проклят! Вернуть, но как? Вести людей за этим спрятанным хлебом, доставать его на глазах у всех, совершить то, что уже совершил, только в обратном порядке? Нет, не могу! А ведь еще потребуют: объясни - почему, оправдывайся...
- Где?!
Скуластое лицо старшины, гневное вздрагивание нацеленных зрачков. Я молчал. И пыльные люди с темными лицами обступали меня.
- Я же помню, братцы! Из ума еще не выжил - полбуханки тут было! На ходу тиснул!
Пожилой солдат, выбеленно голубые глаза, изрытые морщинами щеки, сивый от щетины подбородок, голос без злобы:
- Лучше, парень, будет, коли признаешься.
Я окаменело молчал.
И тогда взорвались молодые:
- У кого рвешь, гнида?! У товарищей рвешь!
- У голодных из горла!
- Он больше нас есть хочет!
- Рождаются же такие на свете...
Я бы сам кричал то же и тем же изумленно-ненавидящим голосом. Нет мне прощения, и нисколько не жаль себя.
- А ну, подыми морду! В глаза нам гляди!
И я поднял глаза, а это так трудно! Должен поднять, должен до конца пережить свой позор, они правы от меня этого требовать. Я поднял глаза, но это вызвало лишь новое возмущение:
- Гляньте: пялится, не стыдится!
- Да какой стыд у такого!
- Ну и люди бывают...
- Не люди - воши, чужой кровушкой сыты!
- Парень, повинись, лучше будет.
В голосе пожилого солдата - крупица странного, почти неправдоподобного сочувствия. А оно нестерпимее, чем ругань и изумление.
- Да что с ним разговаривать! - Один из парней вскинул руку.
И я невольно дернулся. А парень просто поправил на голове пилотку.
- Не бойся!- с презрением проговорил он.- Бить тебя... Руки пачкать.
А я хотел возмездия, если б меня избили, если б!.. Было бы легче. Я дернулся по привычке, тело жило помимо меня, оно испугалось, не я.
И неожиданно я увидел, что окружавшие меня люди поразительно красивы темные, измученные походом, голодные, но лица какие-то граненые, четко лепные, особенно у того парня, который поправил пилотку: "Бить тебя - руки пачкать!" Каждый из обступивших меня по-своему красив, даже старик солдат со своими голубенькими глазками в красных веках и сивым подбородком. Среди красивых людей - я безобразный.
- Пусть подавится нашим хлебом, давайте делить, что есть.
Старшина покачал перед моим носом крепким кулаком.
- Не возьмешь ты спрятанное, глаз с тебя не спущу! И здесь тебе - не жди - не отколется.
Он отвернулся к плащ-палатке.
Господи! Мог ли я теперь есть тот преступный хлеб, что лежал под крыльцом, - он хуже отравы. И на пайку хлеба я рассчитывать не хотел. Хоть малым, да наказать себя!
На секунду передо мной мелькнул знакомый мне старший сержант. Он стоял все это время позади всех - лицо бесстрастное, считай, что тоже осуждает. Но он-то лучше других понимал, что случилось, возможно, лучше меня самого. Старший сержант тоже казался сейчас мне красивым.
Когда хлеб был разделен, а я забыто стоял в стороне, бочком подошли ко мне двое: мужичонка в расползшейся пилотке, нос пуговицей, дряблые губы во влажной улыбочке, и угловатый кавказец, полфизиономии погружено в мрачную небритость, глаза бархатные.
- Братишечка, - осторожным шепотком, - ты зря тушуешься. Три к носу все пройдет.
- Правыл-но сдэлал. Ма-ла-дэц!
- Ты нам скажи - где? Тебе-то несподручно, а мы - мигом.
- Дэлым на тры, па совесты!
Я послал их, как умел.
Мы шли еще более суток. Я ничего не ел, но голода не чувствовал. Не чувствовал я и усталости. Много разных людей прошло за эти сутки мимо меня. И большинство поражало меня своей красотой. Едва ли не каждый... Но встречались и некрасивые.
Мужичонка с дряблыми губами и небритый кавказец - да, шакалы, но все-таки они лучше меня - имеют право спокойно говорить с другими людьми, шутить, смеяться, я этого не достоин.
Во встречной колонне двое озлобленных и усталых солдат тащат третьего - молод, растерзан, рожа полосатая от грязи, от слез, от распущенных соплей. Раскис в походе, "лабушит" - это чаще бывает не от физической немочи, от ужаса перед приближающимся фронтом. Но и этот лучше меня - "оклемается", мое - непоправимо.
На повозке тыловик старшина - хромовые сапожки, ряха, как кусок сырого мяса, - конечно, ворует, но не так, как я, чище, а потому и честней меня.
А на обочине дороги возле убитой лошади убитый ездовой (попал под бомбежку) - счастливей меня.
Тогда мне было неполных девятнадцать лет, с тех пор прошло тридцать три года, случалось в жизни всякое. Ой нет, не всегда был доволен собой, не всегда поступал достойно, как часто досадовал на себя! Но чтоб испытывать отвращение к себе - такого не помню.
Ничего не бывает страшнее, чем чувствовать невозможность оправдать себя перед самим собой. Тот, кто это носит в себе, - потенциальный самоубийца.
Мне повезло, в роте связи гвардейского полка, куда я попал, не оказалось никого, кто видел бы мой позор. Но какое-то время я не падал на землю при звуке приближающегося снаряда, ходил под пулями, распрямившись во весь рост, - убьют, пусть, нисколько не жалко. Самоубийство на фронте - зачем, когда и так легко найти смерть.
Мелкими поступками раз за разом я завоевывал себе самоуважение - лез первым на обрыв линии под шквальным обстрелом, старался взвалить на себя катушку с кабелем потяжелей, если удавалось получить у повара лишний котелок супа, не считал это своей добычей, всегда с кем-то делил его. И никто не замечал моих альтруистических "подвигов", считали - нормально. А это-то мне и было нужно, я не претендовал на исключительность, не смел и мечтать стать лучше других.
Странно, но окончательно излечился от презрения к себе я лишь тогда, когда... украл второй раз. Наше наступление остановилось под хутором Старые Рогачи. Посреди заснеженного поля мы принялись долбить землянки. Я и направился на кухню с котелками. И возле этой, запряженной унылыми лошаденками, дымящейся кухни я заметил прислоненное к колесу ветровое стекло от немецкой автомашины. Кто-то из солдат раздобыл его, услужливо принес повару за лишний котелок кулеша, пайку хлеба, возможно, и за стакан водки. Мне налили в котелки похлебку, и, отправляясь к своим, я прихватил ветровое стекло. Моя совесть на этот раз была совершенно спокойна. Повар и так был наделен благами, какие нам могли только сниться, он не ползал по передовой, не рисковал жизнью каждый день, не ел из общего котла и землянку сам не долбил, за него это делали доброхоты, которых он прикармливал. И стекло это повар оплатил из нашего солдатского кошта, нашим наваром, нашей водкой. Услужливый солдатик за стекло свое получил - обижаться не мог, - а сам повар на стекло прав имел не больше, чем я, чем мои товарищи. Я же самоутверждался в своих глазах: чувствую, что можно, а что нельзя, подлости не совершу, но и удачи не упущу, перед жизнью уже не робею.
В обороне под Старыми Рогачами мы жили в светлой, с окном - моим стеклом - в крыше, землянке - роскошь, не доступная даже офицерам.
Больше в жизни я не воровал. Как-то не приходилось.
12
Украденный у голодных товарищей хлеб - лично для меня случай, наверное, даже более значительный, чем страшный эпизод у обледенелого колодца. Дядя Паша и Якушин заставили меня тревожно задуматься, украденные полбуханки хлеба, пожалуй, определили мою жизнь. Я узнал, что значит - презрение к самому себе! Самосуд без оправдания, самоубийственное чувство - ты хуже любого встречного, навоз среди людей! Можно ли при этом испытывать радость бытия? А существовать без радости - есть, пить, спать, встречаться с женщинами, даже работать, приносить какую-то пользу и быть отравленным своей ничтожностью - тошно! Тут уж единственный выход - крюк в потолке.
Я стал литератором, не считал себя приспособленцем, но всякий раз, обдумывая замысел новой повести, взвешивал - это пройдет, это не пройдет, прямо не лгал, лишь молчал о том, что под запретом. Молчащий писатель вдумаемся! - дойная корова, не дающая молока.
И я почувствовал, как начинает копиться неуважение к себе.
Не случись истории с украденным хлебом, я бы, наверное, не насторожился сразу, продолжал перед собой оправдывать свое угодливое умолчание, пока в один несчастный день не открыл себе - жизнь моя мелочна и бесцельна, тяну ее через силу.
Всех нас жизнь учит через малое сознавать большое: через упавшее яблоко - закон всемирного тяготения, через детское "пожалуйста" - нормы человеческого общения.
Всех учит, но, право же, не все одинаково способны учиться.
13
В Москве проходило очередное помпезное совещание писателей, кажется, опять съезд. Я собирался на него, чтоб потолкаться в кулуарах Колонного зала, встретить знакомых, уже натянул пальто, нахлобучил шапку, двинулся к двери, как в дверь позвонили.
На пороге стоял невысокий человек - одет вполне прилично, добротное ширпотребовское пальто, мальчиковая кепочка-"бобочка", пестрое кашне. И лицо, широкое, скуластое, с едва уловимой азиатчинкой, снующий взгляд черных глаз. Из глубины моей биографии, из толщи лет на меня поплыли зыбкие, еще бесформенные воспоминания.
- Узнаешь? - спросил он.
- Шурка! Шубуров!
- Я. Здравствуй, Володя.
Ни мало ни много, тридцать лет назад в селе Подосиновец мы сидели с ним за одной школьной партой. Он скоро бросил школу, исчез из села.
А несколько лет спустя просочился слух - гуляет по городам, рвет, что плохо лежит.
В первые дни войны один из моих знакомых, в озвращавшийся в село через Москву, встретил Шурку на Казанском вокзале. Тот был взвинчен, даже не захотел разговаривать, несколько раз появлялся и исчезал, крутился вокруг грузного мужчины с маленьким потрепанным чемоданчиком.
Наконец Шурка надолго исчез, появился лишь к вечеру, в руках его был потертый чемоданчик.
- Пошли!
Завел в глухой закуток, стал лицом к стене.
- Гляди, да не вякай. Кабана подоил.
Он приоткрыл крышку, чемодан был набит пачками денег.
Мой приятель любил присочинить. Чемодан, полный денег, - эдакая традиционная оглушающая деталь ходячего мифа об удачливом воре. Скорей всего, баснословного чемодана не было. Шурка Шубуров работал скромнее.
Вот он с прилизанными волосами, в тесноватом пиджачке - скромен и приличен - сидит передо мной. И легкий шрамик на скуле под глазом - знакомый мне с детства.
- Давно завязал. У меня семья, двое детей, квартира в Кирове, но жизни нет, съедают, не верят, что жить по-человечески могу.
Он скупенько рассказал, что прошел по всем лагерям:
- По колено в крови, бывало, ходил...
Лет восемь назад он отбыл последний срок и... жить негде, жить не на что, на работу никуда не принимают, прописки не дают. Бродил по Москве, не зная, куда прислонить голову - с вокзалов гнали, с отчаяния решился: пришел на Красную площадь и направился прямо в Спасские ворота Кремля. Его остановила охрана:
- Куда?
- К Никите Сергеевичу Хрущеву. Не пропустите - здесь лягу, идти мне некуда. Или берите обратно, откуда пришел.
Лечь ему под Спасскими воротами не позволили, забрать обратно не решились - за старую вину отсидел, новой еще не приобрел. Его начали передавать с одной охранной инстанции в другую, и везде он твердил одно:
- Хочу встречи с Никитой Сергеевичем. Кроме, как у него, правды не найду.
Раскаявшийся преступник, жаждущий ступить на путь добродетели, еще во времена, когда рыскали "черные вороны", вызывал симпатии, прошел косяком по нашей литературе, выдавался за образец высокого человеколюбия: "Ни одна блоха не плоха!" Жестокость редко обходится без сентиментальности. И это-то помогло Шурке Шубурову. Охранные органы прониклись сочувствием настолько, что доложили о нем, бывшем воре, желающем стать честным советским гражданином, Хрущеву. А уж тот кинул через плечо: помочь! И Шурку ласково, почти с почетом отправляют в главный город той области, где он родился, там его ждет квартира, предоставляется работа. Но...
- Съедают. Не могут простить - Хрущев мне помог.
Нельзя не верить - теперь все, что связано с ниспровергнутым главой, вызывает недоверие и вражду. Нельзя и забыть, что сидел с ним за одной партой, шрамик на скуле - не след лагерной жизни, помню его с детских времен.
Но как и чем помочь? Я не Хрущев, кинуть через плечо - помогите! - не могу. Но есть какие-то знакомые в Кирове, не попробовать ли действовать через них?
- Знаешь, я без копейки. А здесь жена и дети...
У меня в эту минуту в кошельке только двадцать пять рублей. Договариваемся о встрече - выясню, заручусь поддержкой, отправишься обратно, ну, а о деньгах на дорогу не беспокойся.
Друг детства, натянув свою кепочку, уходит от меня.
Через час я в Колонном зале, встречаюсь с писателем из Кирова, на помощь которого рассчитываю. Он уже знает о появлении в Москве Шурки Шубурова, Шуркина жена нашла его на совещании, пожаловалась на безденежье, взяла... двадцать пять рублей.
Жена с детишками на следующий день приходит ко мне на дом, но меня не застает. Мои домашние, как могли, обласкали ее, посадили за стол, умилялись детишками, снова дали денег.
А спустя еще день или два я получаю по почте извещение - явитесь к следователю в одиннадцатое отделение милиции, что находится рядом с ГУМом.
Следователь милиции, молодой человек со значком юридического вуза в петлице, объявляет: Щубуров арестован в ГУМе - залез в карман. Мелкое воровство осложняется воровским прошлым.
- Провинция, - не скрывает следователь своего презрения. - В ГУМе стал промышлять. Масса народу, толкучка - удобно, а не знает, что где-где, а уж тут-то следят вовсю - не развернешься. В его кармане найдены деньги - восемнадцать рублей, указывает на вас - дали вы.
- Дал.
Я рассказываю о нашей встрече, подписываю протокол, прошу следователя: не нарушая законности, проявить снисходительность и человеческое понимание - двое детей на руках и, вполне возможно, вернуться на прежний путь вынудила его травля, которой он подвергался в родном городе.
Следователь обещает мне, но без особого энтузиазма:
- Право же, мало чем могу помочь. Схвачен на преступлении, заведено дело - не прикроешь. Разрешите, я распишусь на повестке, иначе вас отсюда не выпустят.
И действительно, милиционер с монументальной фигурой и сумрачной физиономией, стоящий у выхода, придирчиво и подозрительно оглядывает меня с головы до ног. Не то место, где оказывают доверие.
Я чувствовал себя пакостно, словно Шурка попытался обворовать не какого-то неизвестного покупателя в ГУМе, а меня. Зачем ему это было нужно? Какие-то деньги он имел, голодным не был, знал, что скоро встретимся, мог рассчитывать на мою помощь.
В толкучке прохожих на людной Октябрьской улице, неся досаду и недоумение, я вдруг подумал: Шурку уж наверняка не раз уличали, как меня с украденным хлебом, и он снова и снова повторял тот же номер. Значит, не проникался к себе самоубийственным презрением - проходило мимо, ничуть не задевало.
Жизнь учит через малое сознавать большое: через упавшее яблоко - закон всемирного тяготения...
А чему я, собственно, удивляюсь: из многих миллионов только один человек оказался столь чуток, что заметил в упавшем яблоке всемирно масштабное. Мне доступно такое? Ой нет.
Все люди сходны друг с другом, никто не может похвастаться, что имеет больше органов чувств, принципиально иное устройство мозга, любой про себя может сказать: "Ничто человеческое мне не чуждо". Но как эти люди не похожи, как по-разному они глядят на мир, различно чувствуют, различно поступают.
Никак не проникнемся азбучным: личность по-своему воспринимает мир.
Сколько личностей - столько миров!
Хотелось бы знать: а как случай у обледенелого колодца подействовал на дядю Пашу? Изменился ли он после своего палачества? Может, стал садистом или, напротив, казнит себя за содеянное?
Навряд ли, скорей всего остался прежним. Если уцелел на войне, то теперь он уже почтенный старик. Прожил жизнь, родные и знакомые, наверно, не считали его злым человеком.
14
Во мне обнаружилось нечто мое личное лишь после того, как я, голодный, столкнулся из-за полбуханки хлеба с голодными товарищами.
Кто я таков? Каковы мои личные качества? Я это могу узнать только тогда, когда соприкоснусь с окружением, почувствую на себе его влияние.
Бессмысленно говорить о личности, отрывая ее от окружающей среды. Без нее личность просто не проявится.
А для любого и каждого самой существенной частью окружающей среды является его человеческое окружение, всегда каким-то образом построенное.
Каждый реагирует на него по-своему, не похоже на других.
И каждый находится от него в зависимости.
Зависимость еще не значит обезличивание. Наоборот, влияние человеческого окружения и открывает уникальные особенности отдельного человека.
Ты среди масс порождаешь меня. Я в числе прочих - тебя.
До сих пор мы рассматривали случаи, когда массы дурно влияют на личность. Однако бывает же и наоборот.
В конце августа 1947 года я возвращался из своего села, где проводил каникулы, снова в институт. В Кирове - пересадка на московский поезд.
Еще страна не улеглась после войны, еще продолжали возвращаться и эвакуированные, и демобилизованные, и партии вербованных рабочих катили - одни на восток, в Сибирь, другие - на запад, в разрушенные войной области, и соединялись разбросанные семьи, и началось уже бегство из голодных деревень, и потоки командированных... Великая страна кочевала, заполняя вокзалы пестрым народом, спящим вповалку, мечущимся, голодающим, напивающимся, страдательно мечтающим об одном - о билете на нужный поезд!
К окошечку билетной кассы выстроилась огромная, через всю привокзальную площадь, очередь, тревожно колышущаяся и в то же время обреченно терпеливая, охваченная зыбкими надеждами. Все надеяться не могли - очередь слишком велика, билетов выбрасывалось слишком мало. Растянутый хвост гудел от сдержанных голосов, там сочинялись легенды: "Могут пустить "Пятьсот веселый", дополнительный поезд с товарными вагонами, тогда-то уедем все..." Творили легенды и тут же опровергали их: "Пятьсот веселый" в столицу?.. Не ждите, Москва "веселые" поезда пропускает стороной". Хвост очереди шумел, с легкостью отказывался от надежд, а голова - отрешенно молчалива, замороженно неподвижна. Здесь в счастливой близости к закрытому окошечку кассы стояли те, кто выстрадал это счастье несколькими сутками вокзальной жизни, кто в этой очереди коротал бессонные ночи, много раз впадал в отчаяние, истерзан, изнеможен, держится из последних сил, полон сомнений, не верит уже в удачу. Очередь через всю пасмурную, мокрую от дождя площадь - парад ватников, брезентовых плащей, шинелей со споротыми погонами, платков, кепок, меховых не по сезону шапок, громоздких мешков, чемоданов, вместительных, как сундуки, сундуков, приспособленных под чемоданы.
Наконец голова очереди, стоявшая вблизи окошечка в отрешенном окоченении, вздрогнула, подалась вперед, и дрожь прошла по всей длинной очереди, подавив смех, смыв улыбки, оборвав на полуслове разговоры. Касса открылась! И перекатный ропот от начала в конец, удивленный и недовольный - кассирша вывесила цифру мест, предназначенных для распродажи. Роптать не было ни нужды, ни смысла, без того каждый знал - на всех не хватит. И ропот быстро сменился деловым шевелением.
Середина очереди, ее обильное туловище, выслала незамедлительно вперед своих делегатов-добровольцев, чтоб досматривали и не пускали ловкачей, желающих просочиться к заветному окошечку. Сразу же среди пятка решительных делегатов, в те минуты, пока они шагали к голове, выделился атаман - дюжий парень, кубаночка венчает рубленую физиономию, напущенный чуб, нахальные глаза, золотой искрой зуб во рту.
- Стройся! Стройся по порядочку! - напористым старшинским тенорком начал командовать он. - Вы, гражданочка, стояли тут или только приклеились? А то мы можем и за локоток. У нас быст-ра!..
Но ему сразу же пришлось почтительно отступить перед плечом с малиновым погоном, перед фуражкой с малиновым верхом - железнодорожный милиционер с дремотно недовольным лицом бесцеремонно растолкал очередь и кивнул молодой женщине:
- Сюда!
Втолкнул ее третьей от окошечка.
Женщина была нищенски одета, из просторного, с мужского плеча, затасканного ватника тянулась тонкая, беззащитная шея, щеки в нездоровой зелени, запавшие глаза в сухом беспокойном блеске, руки зябко прячутся в длинные рукава.
- Правонарушителей опекаешь, браток? - понимающе осведомился парень в кубанке.
Милиционер не счел нужным повести в его сторону даже бровью, все с тем же дремотным недовольством на лице, выражающим, однако, убежденность в своей силе и величии, удалился.
Парень долго и оценивающе изучал женщину, слепо глядящую перед собой, наконец авторитетно пояснил:
- Лагерная шалава, из заключения. Стараются сплавить быстрей, чтоб не шманала на вокзале.
- А выгодно, братцы, быть жуликом.
- Заботятся.
- Мы тут четвертый день околачиваемся, нас бы кто за ручку подвел.
С головы к хвосту по всей очереди потек недоброжелательный говорок:
- Попробовать тоже... авторитет заработать.
- Попробуй, тогда на казенный счет отправят.
- Только не в ту сторону, куда целишься.
- Это чтой там случилось?
- Да партию лагерных девок поставили в очередь.
- Ну-у, теперь нам еще сидеть.
- За нас лагерные сучки поедут!
- Ах, мать-перемать! Нет жизни честному человеку!
А парень в кубаночке ораторствовал, подогревал:
- Чей-то билет ей достанется! Может, мой, может, твой!.. Я за родину кровь проливал, а она державе пакостила. Зазря бы в лагеря не сунули. И вот ее берегут, а на меня плевать!..
Женщина молчала, напряженно распрямившаяся, с вытянутой из ватника бледной тонкой шеей, худое лицо безжизненно замкнуто, глаза прячутся в глазницах, только в неестественно вскинутых плечах ощущалось - все слышит, переживает враждебность.
Наконец два человека, стоявшие впереди нее, не участвовавшие в осуждении, получили свои билеты, с резвостью исчезли. Женщина пригнулась к окошечку кассы. И все кругом замолчали, только ели глазами ее спину в объемистом ватнике, уже не находили слов, чтоб выразить свою неприязнь и обиду. Даже парень в кубанке только сплюнул в сердцах.
Но что-то случилось возле окошечка, женщина задерживалась, волновалась, сдавленно объясняла.
- Ну, что там? Бери да проваливай!- не выдержал парень.
Мужичонка с лисьей физиономией и тяжким сидором на горбу, который, однако, не мешал прыткой подвижности, сунулся сбоку, прислушался и откачнулся в ликований:
- А у нее, ребятушки, денег-то нету! Торгуется - на билет не достает!
