Если у вас когда-либо жила кошка, вы в курсе, что они обожают залезать в коробки.

Видимо, сгодится коробочка любого размера = Apparently, any size box will do.

Дело в том, что WILL - это не всегда «про будущее». Бывает, что это про « » что-то сделать. А бывает, что речь идёт о чьём-то естестве, чьей-то природе. О том, что человеку (или кошке) просто свойственно.

Но погодите! Разве для описания типичного поведения, характерных поступков не годится простое настоящее время?

Мой брат много играет в компьютерные игры = My brother plays computer games a lot.

Годится, конечно годится! Чаще всего именно этим способом мы и пользуемся. Но тут есть один нюанс…

Если мы хотим подчеркнуть, что «такое поведение человеку весьма свойственно и никаких перемен я тут не предвижу», то лучше задействовать WILL . Другими словами, WILL несёт смысловой оттенок устойчивости, даже упёртости. «Так есть и так будет».

Мой братец играет сутки напролёт и ему хоть бы хны = My bro will play games 24 hours nonstop and be fine.

Фраза с простым настоящим (my brother plays a lot ) не содержит никакого подтекста. Это просто наблюдение, некий факт без интерпретаций. Говорящий не вкладывает своё видение будущего в эту фразу.

Вот ещё пример. Хозяйка хорошо знает характер своего питомца:

Ему не тревожно в машине, только если я держу его за лапу = He will only stay calm in the car if I hold his paw.

Какой здесь подтекст? Что пёс - трусишка, и это вряд ли изменится в ближайшем будущем. «Так есть и так будет».

Кроме того, с помощью WILL можно «исключить из рассмотрения» ситуацию здесь-и-сейчас, как бы «сделать одно исключение», чего точно не получится, если воспользоваться простым настоящим.

Это самое прикольное мыло из тех = This is the cutest soap
что вы (когда-либо) стащите из отеля = that you will steal from a hotel.
Наслаждайтесь им! = Enjoy it.

Владельцы гостиницы исходят из того, что постояльцы обычно воруют мыло из номеров.

Сам по себе вопрос спорный (лично я считаю, что стоимость расходников входит в стоимость номера, поэтому вряд ли это может считаться кражей). Но давайте не будем углубляться в юридические дебри, а лучше сосредоточимся на послании.

Каков подтекст фразы (… that you will steal …)? И чем она отличается от фразы в простом настоящем (…that you steal …)?

Увы, это свойственно гостям (и вам в том числе), но, быть может, не в этот раз? = …you will steal. ..
Гостям это свойственно (всегда), и вам тоже! Ай-яй-яй, нехороший человек, редиска! = …you steal …

Вообще с помощью WILL очень удобно кого-то критиковать, выражать своё недовольство поведением, которое этому человеку свойственно (и вряд ли изменится в будущем).

Например, если девушка - болтушка, описать её можно так:

Она тебе всё расскажет о своей жизни = She’ll tell you all about her life,
даже если ты не хочешь слушать = even if you aren’t interested.

Или вот. Кто-то из коллег в офисе упорно выливает чайную заварку прямо в раковину (а не в туалет или хотя бы мусорное ведро). Вот ведь гад:

Да он (постоянно) выливает заварку в мойку = He will pour tea-leaves down the sink!

И вряд ли это изменится.

Эту же мысль (раздражение!) можно передать ещё двумя способами. В обоих случаях - с привлечением -ING форм:

He is always pouring tea-leaves down the sink!
He keeps pouring tea-leaves down the sink!

Некоторые носители (особенно американцы) предпочитают именно эти способы, а другие, склонные к минимализму (особенно британцы), налегают на WILL .

Что за дурачок постоянно забивает мою раковину? = What airhead keeps clogging my sink?

В продолжении читайте о том, как нам может послужить напарник WILL - глагол власти WOULD , когда речь идёт о привычках.

Привычка свыше нам дана, или кое-что о WILL и WOULD

WOULD отлично подходит для описания прошлых привычек. Ушедшие ритуалы, характерные для кого-то - прежде - поступки.

Например, мать повзрослевшего сына вспоминает, разглядывая старые фотографии:

Когда Захар был совсем маленьким, он дружил с котом = When Zach was a little kid, he was friends with the cat,
который обычно сопровождал его повсюду = who would follow him everywhere.

Такая была у кота привычка. Везде ходил за своим другом. Как привязанный.

Ещё пример. В семью врача приехала дальняя родственница - ровесница его дочки. Хозяин, само собой, пустился в воспоминания.

И вот он восторженно описывает гостье, как его «маленькая дочурка» когда-то любила строить крепость из подушек:

Ага! А вот тут Эми, бывало, строила свою знаменитую подушечную крепость = Oh, and this is where Amy would make her famous pillow fortress.
И вот какое дело, она (всякий раз) использовала абсолютно все подушки в доме = See, she would employ every single pillow in the house.
Даже вытаскивала прямо из-под головы у спящего, если ей было нужно = … Snatch it out from under your sleeping head, if need be.
(обращаясь к дочке): Ты помнишь? = Do you remember that?
Не особо = Not really.

И в первом, и во втором примерах есть нотка ностальгии - родители вспоминают ушедшие дни.

Вообще-то это просто совпадение, само по себе слово WOULD ни на что такое не намекает. А вот что должно быть в обязательном порядке, так это перенос внимания в прошлое. Смена рамки: «сейчас» -> «тогда».

Иногда понятно из контекста, что речь зашла о минувших днях, но чаще это проговаривается явно:

В детстве = When I was a little kid…
Иногда / время от времени / изредка = From time to time / Time and again / Every now and then…
(А вот) в моё время = Back in the day…

Пример. Кусочек странной love story. Ей нравился он, а ему нравилось играть в онлайн-игрушки. И даже планшет вместо телефона приспособил для этих целей:

Время от времени = From time to tome
он, бывало, звонил ей = he would call her
чтобы поинтересоваться, не желает ли она с ним отобедать = to ask if she wanted to meet him for lunch.

И только пёс знал, каких нервов этот чудак стоил его хозяйке:

Изредка она лезла обниматься и плакала = Every now and then she would cuddle and cry.

В этих двух примерах чувствуется некое осуждение. Но это снова всего лишь совпадение. Всё, что WOULD говорит нам, это что «у кого-то имелась такая привычка». Не более.

Всё зависит от характера привычки. Если это что-то такое, что традиционно осуждается обществом, неудивительно, что негативные смыслы попрут из подтекста как тараканы.

Мы все пытались добиться от него = We all tried to get him
чтобы он прекратил курить в постели = to stop smoking in bed
но он всё равно делал это = but he would still do it.

Упрямство и упёртость в чистом виде. Многократно проявленные. Дурная привычка, что поделать!

То же самое можно сказать о «серийном спорщике». Знаете, бывают такие люди, которые просто не могут заткнуться и молча принять чужую точку зрения. Им обязательно нужно возразить:

Знаешь, а Рик возражал = You know, Rick objected.
С него станется… = He would object!
// подтекст: «Он всегда так поступал и бросать не собирается» = «He always did, he always will»

В последних двух примерах привычки какие-то долгоиграющие. Из тех, что могут и не пройти никогда. Но это тоже лишь совпадение:-)

WOULD никаких таких смыслов не содержит. Все вопросы к людям, о которых шла речь!

Сам WOULD гласит: «В рассматриваемый период человек имел такую привычку». И всё! Точка.

Например:

Моя прошлая работа была очень нервной = My last job was really stressful.
Поэтому я пил много кофе = That’s why I would drink a lot of coffee.
Выпивал пару кружек до завтрака = I would have two mugfuls before breakfast,
и ещё одну перед тем, как сесть на автобус до офиса = and another before getting on the bus to work.
Рядом с работой находилась кофейня = There was a coffee shop next to my office,
поэтому по дороге в офис я, бывало, заскакивал, чтобы прикупить кружку-другую = so I would pop in to buy a cup or two,
которые я тащил к себе на рабочее место = which I would take to my desk.

К счастью для этого человека, он уволился с прежней работы. Ушла и болезненная привычка пить кофе литрами.

Немало истинных «жемчужин» психологической наблюдательности можно найти в произведениях А. Пушкина. Одна из таких цитат, которые отделились от первоисточника и стали «жить своей жизнью в языке» можно считать фразу «Привычка свыше нам дана».

Ларина-старшая и привычка

Фраза о «данной свыше» привычке, ставшая крылатой, пришла из пушкинского романа в стихах «Евгений Онегин». Полностью эта мысль звучит так:
«Привычка свыше нам дана,
Замена счастию она».

Такими словами поэт подводит итог описанию судьбы матери Татьяны и Ольги Лариных. Примечательно, что эта героиня – в отличие от отца девушек – даже не названа по имени. Имя могло быть любым – настолько типичной представлялась такая судьба для молодых дворянок той эпохи.

В юности мать Татьяны предстает одной из тех, кого литературный критик В. Белинский презрительно именовал «идеальными девами». Круг ее чтения составляют французские и английские романы, в которые она не вникает глубоко, что не мешает внешнему подражанию. Как «полагается» романтической героине, она обручена с одним, но любит другого. Впрочем, возлюбленный весьма далек от романтического идеала – обычный франт и игрок.

Желание окружить себя романтическими образами доходит до того, что юная дворянка дает французские имена своим крепостным («звала Полиною Прасковью»). Но время идет, девушка выходит замуж, окунуться в обыденную жизнь, взяться за управление хозяйством в усадьбе. Постепенно такой жизненный уклад становится привычным, и вот уже героиня вполне довольна своей жизнью. Может быть, ее и нельзя назвать безумно счастливой – но стабильность привычной жизни ее вполне устраивает.

Источник

Подводя итог «биографии» Лариной-старшей, А. Пушкин цитирует в вольном переводе изречение французского писателя Ф. Шатобриана: «Если бы я имел безрассудство еще верить в счастье, я бы искал его в привычке». Сохранились черновики, которые свидетельствуют о том, что первоначально эту фразу предполагалось вложить в уста Онегина – герой должен был сказать это Татьяне, объясняясь после получения письма. Вероятно, автор отказался от этого замысла потому, что могло возникнуть некоторое противоречие, ведь Онегин как раз представляет привычку врагом счастья («Я, сколько ни любил бы вас, привыкнув, разлюблю тотчас»).

Впрочем, в образ Онегина эти слова вписались бы вполне органично. Объяснение Евгения с Татьяной – это не просто столкновение фантазий юной девушки с суровой реальностью, это столкновение романтизма и реализма, которое имело место в творчестве А. Пушкина в определенный период.

В «Евгении Онегине» этот мотив занимает значительное место. Ленский – романтически настроенный юноша – погибает, не выдержав столкновения с жестокой реальностью. Впрочем, автор не щадит ни его стихов, ни самого юного поэта: по мнению автора, Ленскому суждено было забыть и поэзию, и романтические устремления к юности, погрузиться в быт и стать заурядным обывателем. Иными словами, с Ленским должно было произойти то же самое, что произошло с матерью Татьяны: замена счастья привычкой. Это противопоставление выносит беспощадный приговор романтизму, с которым не так давно расстался сам А. Пушкин.

«Люди думают сообразно природным наклонностям,

говорят сообразно познаниям и внушенным мнениям,

но поступают они сообразно привычке.»

«…Привычка царит повсеместно, так что диву даёшься, слыша,

как люди уверяют, заверяют, обязуются, громко клянутся,

а затем поступают точно так же, как и раньше,

словно все они мёртвые истуканы, приводимые в движение

одним лишь механизмом привычки.»

БЭКОН Фрэнсис

Источник:

XXXIX

Есть четыре вида идолов, которые осаждают умы людей. Для того чтобы изучать их, дадим им имена. Назовем первый вид идолами рода, второй -- идолами пещеры, третий -- идолами площади и четвертый -- идолами театра .

XLI

Идолы рода находят основание в самой природе человека, в племени или самом роде людей (...) Ум человека уподобляется неровному зеркалу, которое, примешивая к природе вещей свою природу, отражает вещи в искривленном и обезображенном виде.

XLII

Идолы пещеры суть заблуждения отдельного человека. Ведь у каждого помимо ошибок, свойственных роду человеческому, есть своя особая пещера, которая ослабляет и искажает свет природы. (...) Так что дух человека, смотря по тому, как он расположен у отдельных людей, есть вещь переменчивая, неустойчивая и как бы случайная. Вот почему Гераклит правильно сказал, что люди ищут знаний в малых мирах, а не в большом или общем мире.

XLIII

Существуют еще идолы, которые происходят как бы в силу взаимной связанности и сообщества людей. Эти идолы мы называем, имея в виду порождающее их общение и сотоварищество людей, идолами площади . Люди объединяются речью. Слова же устанавливаются сообразно разумению толпы. (...) Слова прямо насилуют разум, смешивают все и ведут людей к пустым и бесчисленным спорам и толкованиям.

XLIV

Существуют, наконец, идолы, которые вселились в души людей из разных догматов философии, а также из превратных законов доказательств. Их мы называем идолами театра, ибо мы считаем, что, сколько есть принятых или изобретенных философских систем, столько поставлено и сыграно комедий, представляющих вымышленные и искусственные миры, (...) которые получили силу вследствие предания, веры и беззаботности.

Источник:

К.Д.Ушинский. Собрание сочинений. "Человек как предмет воспитания. Опыт педагогической антропологии" OCR Biografia.Ru

Глава 2.

Привычки

Нравственное и педагогическое значение привычек

Аристотель называет привычками: мудрость, благоразумие, здравый смысл, науки и искусства, добродетель и порок, и если, как замечает Рид *, он хотел этим высказать, что все эти явления усиливаются и укрепляются повторением, то мысль его совершенно верна. «Кто может,.— спрашивает Бэкон,— сомневаться в силе привычки, видя, как люди, после бесчисленных обещаний, уверений, формальных обязательств и громких слов, делают и переделывают как раз то же, что они делали прежде, как будто бы они были автоматами и машинами, заведенными привычкою?» ** По мнению Макиавели, в деле исполнения нельзя довериться ни природе человека, ни самым торжественным обещаниям его, если то и другое не закреплено и, как бы сказать, не освящено привычкою. Лейбниц, как мы уже говорили, три четверти всего, что человек думает, говорит и делает, приписывал привычке. Если Бэкон полагает, что «мысли людей зависят от их наклонностей и вкусов, речи — от образования и учителей, у которых они учились, и мнений, которые они приняли, но что только одна привычка определяет их действия», то такое ограничение области привычки одною практической жизнью зависит от того, что Бэкон не обратил внимания на смысл слов: «наклонность», «вкус», «учение», «мнение», а то, без сомнения, он заметил бы, что во всех этих явлениях, которые он противополагает привычке, работают сильнейшим образом, если не исключительно, те же привычки и навыки.
Но если все более или менее согласны в громадном значении привычки в жизни человека, то в отношении ее нравственного и педагогического значения существует большое разногласие. Английское

* Works of R e a d. T. II, р. 550.
** Oeuvres de Bacon. Т. II, p. 342.

воспитание ставит на первый план сообщение детям добрых привычек*; германское далеко не придает им такой важности; а Руссо, например, прямо говорит, что «единственная привычка, которую он даст своему Эмилю,— это не иметь никаких привычек» **; Кант тоже смотрит на привычку с презрением, и единственная допускаемая им привычка, и то для пожилого человека,— это обедать в свое время***. Но в этих крайностях нетрудно видеть увлечение системою. Гораздо благоразумнее для педагога глядеть на значение привычки не глазами физиков и систематиков, но так, как смотрел на него величайщий из знатоков всех стимулов человеческой жизни, глубокомысленный Шекспир, который называет привычку то чудовищем, пожирающим чувства человека, то его ангелом-хранителем ****.
Действительно, наблюдая людские характеры в их разнообразии, мы видим, что добрая привычка есть нравственный капитал, положенный человеком в свою нервную систему; капитал этот растет беспрестанно, и процентами с него пользуется человек всю свою жизнь. Капитал привычки от употребления возрастает и дает веку возможность, как капитал вещественный в экономическом мире, все плодовитее и плодовитее употреблять свою драгоценнейшую силу — силу сознательной воли и возводить нравственное здание своей жизни все выше и выше, не начиная каждый раз своей постройки с основания и не тратя своего сознания и своей воли на борьбу с трудностями, которые были уже раз побеждены. Возьмем для примера одну из самых простых привычек: привычку к порядку в распределении своих вещей и своего времени. Сколько такая привычка, обратившаяся в бессознательно выполняемую потребность, сохранит и сил, и времени человеку, который не будет принужден ежеминутно призывать свое сознание необходимости порядка и свою волю для установления его и, оставаясь в свободном распоряжении этими двумя силами души, употребить их на что-нибудь новое и более важное? *****

* В силе привычки заключается сила воспитания. The Principles of Common School. Education. J. С u г г i e. Edinb., 1862, p. 16. Учение есть передача принципов, а воспитание — передача привычек. The Training System, by D. S t о w. London, 1859, II Edit. Co времени Локка нет, кажется, ни одной английской книги о воспитании, в которой бы не повторялось то же самое.
** Emile, p. 39.
*** Anthropologie, § LIII.
**** Hamlet. ACT. Ill, scene IV.
***** Совершенно то же, что дает человеку экономический капитал в экономическом отношении.

Но если хорошая привычка есть нравственный капитал, то дурная, в той же мере, есть нравственный невыплаченный заем, который в состоянии заморить человека процентами, беспрестанно нарастающими, парализовать его лучшие начинания и довести до нравственного банкротства. Сколько превосходных начинаний и даже сколько отличных людей пало под бременем дурных привычек! Если бы для искоренения вредной привычки достаточно было одновременного, хотя самого энергического, усилия над собой, тогда нетрудно было бы от нее избавиться. Разве не бывает случаев, что человек готов дать отрезать себе руку или ногу, если бы вместе с тем отрезали и вредную привычку, отравляющую его жизнь? Но в том-то и беда, что привычка, установляясь понемногу и в течение времени, искореняется точно так же понемногу и после продолжительной борьбы с нею. Сознание наше и наша воля должны постоянно стоять настороже против дурной привычки, которая, залегши в нашей нервной системе, подкарауливает всякую минуту слабости или забвения, чтобы ею воспользоваться: такое же постоянство в напряжении сознания и воли - самый трудный, если и возможный, душевный акт.
Впрочем, в неисчерпаемо богатой природе человека бывают и такие явления, когда сильное душевное потрясение, необычайный порыв духа, высокое одушевление одним ударом истребляют самые вредные наклонности и уничтожают закоренелые привычки, как бы стирая, сжигая своим пламенем всю прежнюю историю человека, чтобы начать новую, под новым знаменем. Евангелие представляет нам пример такого быстрого изменения души человеческой в одном из разбойников, распятых со спасителем. Если мы вникнем, какая сильная и глубокая душевная драма могла вызвать из уст разбойника, страдающего на кресте, его замечательные слова, то поймем также и значение обращенных к нему слов спасителя. Сильная душа нужна была для того, чтобы посреди мучений креста подумать не о себе, а о другом, кто страдал невинно, сознать законность своего наказания, всю глубину своего падения и все величие другого. Такая минута есть действительно переворот души и может сделать душу разбойника чистою душою младенца, для которой открыты райские двери. Но огонь, выжигающий вредное зелье с корнем, может зародиться только в сильной душе, да и в ней не может пламенеть долго, не ослабевая сам или не разрушая ее временной оболочки. Существует поверье, что внезапное оставление человеком своих привычек есть предвестие близкой смерти: но это справедливо только в том отношении, что действительно нужен сильный организм и благоприятные обстоятельства, чтобы человек мог вынести иную крутую душевную перемену, и что в старые годы такая крутая перемена может подействовать разрушительно на организм, может быть, приготовляя человека к лучшей жизни.
Вглядываясь в характеры людей, мы легко отличим характер природный от характера, выработанного самим человеком*. Есть люди от природы с отличными наклонностями, для которых все хорошее является природным влечением; но есть и такие, которые сознательно борются всю жизнь со своими дурными врожденными стремлениями и, одолевая их мало-помалу, создают в себе добрый, хотя и искусственный, характер. Характеры первого рода кажутся нам привлекательней: для них так естественно делать добро, что они привлекают нас именно этой природной легкостью, грацией добра, если можно так выразиться. Но если мы захотим быть справедливыми, то должны будем отдать пальму первенства характерам второго рода, которые тяжелой борьбой победили врожденные дурные наклонности и выработали в себе добрые правила, руководствуясь сознанием необходимости добра. Такие сократовские характеры вырывают с корнем зло не только из себя, но, может быть, из своих детей и внуков и вносят в жизнь человечества новые, живые источники добра**. Пока жив человек, он может измениться и из глубочайшей бездны нравственного падения стать на высшую ступень нравственного совершенства. Этот глубокий психологический принцип, проглядывающий, наконец, и в европейских законодательствах (которые вообще сохранили много языческого, римского наследства), внесен христианством в убеждения человечества ***.

* Характер есть уже сумма наследственных, и выработанных наклонностей организма: п одних характерах преобладают наследственные наклонности, в других — выработанные.
** Христианство, снимая с человека наследственный грех, внесло в человечество и в этом отношении великий и животворный принцип личной свободы. Над человеком уже не тяготеет неотразимая судьба древнего мира, переносимая теперь учением материалистов с мифологического неба в законы материи.
*** Новейшие теории уголовного права все более и более переходят к исправительным наказаниям; а необходимость смертной казни сильно уже подкопана. Замечательно, что в нашей древней истории Владимир Мономах — это глубоко славянская и вместе христианская личность — завещает детям своим не губить ни одной христианской души, не казнить смертью даже того, кто повинен в смерти, хотя греческое духовенство даже еще Владимира Святого уговаривало казнить разбойников смертью. Так сродна истинно-христианская идея истинно-славянской душе.

Наследственные наклонности, распространяясь и наследственно, и примером, составляют материальную основу того психического явления, которое мы называем народным характером*.
«Если привычка,— говорит Бэкон,— имеет такую власть над отдельным человеком, то власть эта еще гораздо больше над людьми, соединенными в общество, как, напр., в армии, училище, монастыре и т. п. В этом случае пример научает и направляет, общество поддерживает и укрепляет, соперничество побуждает и подстрекает; наконец, почести возвышают душу, так что в подобных общинах сила привычки достигает своей высшей ступени»**. Ясно, что здесь сила примера и сила привычки смешаны, и действительно, если эти две силы действуют заодно, то почти ничто с ними не может бороться. Вот почему, например, те воспитательные заведения, которые, будучи проникнуты одним, давно укоренившимся духом, будучи постоянны в своих действиях, определительны и настойчивы в своих требованиях, кроме того, еще соответствуют народному характеру своих воспитанников, обладают тою воспитательною силой, которой мы удивляемся в английских и американских училищах и институтах. Телесные основы народного характера передаются так же наследственно, как и телесные основы характера индивидуального человека; они также изменяются и развиваются в течение истории под влиянием исторических событий, как и характер индивида под влиянием его индивидуальной жизни: но, конечно, эти изменения народного характера происходят гораздо медленней. Великие люди народа и великие события его истории могут быть по справедливости названы в этом отношении воспитателями народа: но и всякий сколько-нибудь самостоятельный характер, всякая сколько-нибудь сознательная самостоятельная жизнь как посредством наследственной передачи, так и посредством примера принимает участие в воспитании народа, в развитии и видоизменении его характера.
Значение навыка в ученье слишком ясно, чтоб о нем можно было распространяться. Во всяком уменье — в уменье ходить, говорить, читать, писать, считать, рисовать и т. д.— навык играет главную роль. В самой сознательной из наук, математике, навык занимает не

* Просим читателя не забывать, что мы говорим здесь не об одних чисто рефлективных и бессознательных действиях, но и о таких, в которых рефлективный элемент составляет какую-нибудь, хотя малую, долю. Если человек или народ хоть сколько-нибудь привык к какому-нибудь образу мыслей, действий или чувств, то здесь есть уже своя доля рефлекса; бессознательного, из нервного организма выходящего побуждения.
** Oeuvres de Bacon. Ibid., p. 312.

последнее место, и если бы нам всякий раз должно было подумать, что 2x7 = 14, то это сильно задерживало бы нас в математических вычислениях; но за словами дважды семь язык наш механически произносит, а рука пишет — четырнадцать. В каждом слове, которое мы произносим, в каждом движении руки при письме, во всяком мастерстве есть непременно своя доля навыка, доля рефлекса, более или менее укоренившегося. Если б человек не имел способности к навыку, то не мог бы подвинуться ни на одну ступень в своем развитии, задерживаемый беспрестанно бесчисленными трудностями, которые можно преодолеть только навыком, освободив ум и волю для новых работ и для новых побед. Вот почему то воспитание, которое упустило бы из виду сообщение воспитанникам полезных навыков и заботилось единственно об их умственном развитии, лишило бы это самое развитие его сильнейшей опоры; а именно эта ошибка, заметная отчасти и в германском воспитании, много вредила нам и вредит до сих пор. Но об этом, впрочем, мы скажем подробнее в нашей педагогике. Здесь же заметим только, что навык во многом делает человека свободным и прокладывает ему путь к дальнейшему прогрессу. Если б человек при ходьбе каждую минуту должен был с таким же усилием преодолевать трудности этого сложного действия, с каким преодолевал их во младенчестве, то как бы связан был он, как бы недалеко ушел! Только благодаря тому, что ходьба превратилась у человека в навык, т. е. в его рефлекс, ходит он потом, и сам того не замечая, не замечая всех трудностей этого акта; а он так труден, что его едва ли бы могли одолеть животные, если бы, в противоположность человеку, не обладали этой способностью от рождения*.

Воспитание привычек и навыков

Мы потому так долго останавливаемся на привычке, что считаем это явление нашей природы одним из важнейших для воспитателя. Воспитание, оценившее вполне важность привычек и навыков и строящее на них свое здание, строит его прочно. Только привычка открывает воспитателю возможность вносить те или другие свои принципы в самый характер воспитанника, в его нервную систему, в его природу. Старая поговорка недаром говорит, что привычка есть вторая природа: но, прибавим мы, природа, послушная искусству воспитания. Привычка, если воспитатель умел овладеть ею, даст ему возможность подвигаться в своей деятельности все вперед и

* Manuel de Phys., par M u 1 1 е г. Т. II, р. 99.

вперед, не начиная беспрестанно постройки сначала и сосредоточивая сознание и волю воспитанника на приобретении новых, полезных для него принципов, так как прежние уже его не затрудняют, обратившись в его природу — в бессознательную или полубессознательную привычку. Словом, привычка есть основание воспитательной силы, рычаг воспитательной деятельности. Не только в воспитании характера, но также и в образовании ума и в обогащении его необходимыми знаниями нервная сила привычки, только в другой форме, в форме навыка, имеет первостепенное значение.
Всякий, кто учил детей чтению, письму и началам наук, заметил, без сомнения, какую важную роль играет при этом навык, приобретаемый учащимся от упражнения и мало-помалу укореняющийся в его нервной системе в форме рефлективных, бессознательных или полубессознательных движений. При обучении чтению и письму важное значение навыка кидается в глаза само собой. Здесь вы беспрестанно замечаете, что от понимания ребенком, как что-нибудь должно сделать (произнести, написать), до легкого и чистого выполнения этого действия проходит значительный период времени и как от беспрестанных упражнений в одном и том же действии оно мало-помалу теряет характер сознательности и свободы и приобретает характер полубессознательного или вовсе бессознательного рефлекса, освобождая сознательные силы ребенка для других, более важных душевных процессов. Пока ребенок должен припоминать каждый звук, изображенный той или другой буквой, и думать, как соединить эти звуки, он не может в то же время сосредоточить своего внимания на содержании того, что читает. Точно так же, начиная учиться писать, думая о том, как вырисовать каждую букву, и издерживая свою волю на требуемое учителем непривычное движение руки, дитя не может сосредоточивать своего внимания и воли на содержании того, что оно пишет, на связи мыслей, на орфографии и т. п.
Только уже тогда, когда чтение и письмо превратились для ребенка в механизм и в привычку, в бессознательный рефлекс, только тогда освобождающиеся мало-помалу силы сознания и воли дитяти могут быть употреблены на приобретение новых, высших знаний и навыков. Вот почему есть ошибка и в той крайности, которой увлекалась отчасти новейшая педагогика, восставая против прежних схоластических методов ученья чтению и письму, рассчитывавших единственно на бессознательный навык и не затрагивавших нисколько умственных сил ребенка. Внести умственную деятельность и в обучение чтению и письму, конечно, необходимо; но не должно при этом никак забывать, что все же цель первоначального обучения будет превращение деятельности чтения и письма в бессознательный навык с тем, чтобы дитя, овладевши этим навыком, могло освободить свои сознательные душевные силы для других, более высших деятельностей. И здесь, как и везде в педагогике, истина лежит посредине: учение чтению и письму не должно быть одним механизмом, но в то же время механизм чтения и письма никак не должен быть упущен из виду. Пусть разумное учение чтению и письму развивает ребенка насколько может, но пусть в то же время самый процесс чтения и письма от упражнения превращается мало-помалу в бессознательный и непроизвольный навык, освобождая сознание и волю ребенка для других, более высших деятельностей.
Даже в самой сознательной из наук, математике, навык играет значительную роль. Конечно, учитель математики должен заботиться прежде всего о том, чтобы всякое математическое действие было вполне сознано учеником; но вслед затем он должен заботиться и о том, чтобы частое упражнение в этом действии превратило его для учащегося в полусознательный навык, так чтобы, решая какую-нибудь задачу высшей алгебры, ученик не тратил уже своего сознания и воли на припоминание низших арифметических действий. Дурно, если ученик при решении уравнений будет задумываться над табличкой умножения, хотя, конечно, изучение таблицы умножения не должно быть механическим. Вот почему за ясным пониманием какого-нибудь математического действия должны следовать непременно многочисленные упражнения в этом действии, имеющие целью обратить его в полусознательный навык и освободить, по возможности, сознание учащихся для новых, более сложных математических комбинаций.
Из ясного понимания органического характера привычки может быть выведено такое множество педагогических правил, что они одни составили бы значительную книгу. Но так как правила эти выводятся сами собой очень легко, если только понятие привычки поставлено верно и данный случай, которых бесконечное множество, обсужден зрело, то здесь мы скажем лишь несколько слов о том, какими средствами укореняются или искореняются привычки.
Из сказанного ясно, что привычка укореняется повторением какого-нибудь действия, повторением его до тех пор, пока в действии начнет отражаться рефлективная способность нервной системы и пока в нервной системе не установится наклонность к этому действию. Повторение одних и тех же действий есть, следовательно, необходимое условие установления привычки. Повторение это, особенно вначале, должно быть по возможности чаще; но при этом должно иметь в виду свойство нервной системы уставать и возобновлять свои силы. Если действия повторяются так часто, что силы нервов не успевают возобновляться, то это может только раздражать нервную систему, а не установить привычку. Периодичность действий есть одно из существенных условий установления привычки, потому что эта периодичность заметна во всей жизни нервной системы. Правильное распределение занятий и целого дня воспитанника имеет и в этом отношении очень важное значение. Мы сами над собой замечаем, как известный час дня вызывает у нас бессознательную привычку, установившуюся в этот именно час.
Занимаясь часто и в продолжение долгого времени каким-нибудь предметом, мы как будто устаем заниматься им, останавливаемся, перестаем идти вперед; но, оставив его на некоторое время и возвратившись к нему потом снова, мы замечаем, что сделали значительный прогресс: находим твердо укоренившимся то, что казалось нам шатким; ясным то, что казалось нам темным; и легким то, что было для нас трудно. На этом свойстве нервной системы основывается необходимость более или менее продолжительных перерывов в учебных занятиях, вакаций. Но новый период учебы должен необходимо начинаться повторением пройденного, и только при этом повторении учащийся овладевает вполне изученным прежде и чувствует в себе накопление сил, дающих ему возможность идти далее.
Из характера привычки вытекает уже само собой, что для укоренения ее требуется время, как требуется оно для возрастания семени, посаженного в землю, и воспитатель, который торопится с укоренением привычек и навыков, рискует вовсе не укоренить их. При укоренении всякой привычки издерживается сила, и если мы станем укоренять много привычек и навыков разом, то можем сами мешать своему делу; так, например, при изучении иностранных языков, где навык играет такую важную роль, мы сами вредим успехам учеников, если учим их нескольким иностранным языкам разом. Конечно, от сравнительного изучения языков проистекает значительная польза для развития ума; но если мы имеем в виду не одно развитие ума, а действительное знание языка и практический навык в нем, то должны изучать один язык за другим и пользоваться сравнением сначала первого иностранного языка с нашим родным языком, а потом уже второго иностранного языка с тем, в котором мы предварительно приобрели значительный навык. Одна из главнейших причин неуспеха изучения иностранных языков в наших гимназиях заключалась именно в том, что мы изучали несколько иностранных языков разом, не изучив прежде порядочно даже своего родного; назначили на каждый язык равное число уроков и, следовательно, незначительное; отодвигали один урок от другого на три, на четыре дня. Если бы мы то же самое число часов, которое назначалось в наших гимназиях на изучение иностранных языков, расположили педагогичнее, занимались изучением сначала одного языка, а потом другого, занимались каждый день, предупреждая возможность забвения; словом, если бы мы при распределении наших уроков в иностранных языках имели в виду органическую, нервную природу навыка, то успехи наших учеников были бы гораздо значительнее при тех же самых средствах, какими мы обладали. Мы же сбиваем один навык другим и гоняемся разом за всеми зайцами.
Нечего и говорить, что привычки и навыки, укореняемые нами в воспитанниках, должны быть не только полезны для них, но и необходимы, так чтобы воспитанник, приобрев какую-нибудь привычку или навык, мог потом пользоваться ими, а не принужден был бросать их, как ненужное. Если же, например, учитель старшего класса оставляет без внимания привычку или навык, укорененные в детях учителем младшего класса, или, что еще хуже, искореняет их новыми, противоположными привычками и навыками, то этим только расшатываются, а не создаются характеры. Вот почему те учебные заведения, где в старших классах не обращалось внимания на то, что делалось в младших, и где многочисленные воспитатели и учителя не связаны между собой никаким общим воспитательным направлением и никакой общей воспитательной традицией, не имеют никакой воспитывающей силы. Вот почему воспитание, само не имеющее сильного характера, не проникнутое традицией, не может воспитывать сильных характеров, и воспитатель с слабым, неустановившимся характером, переменчивым образом мыслей и действий никогда не разовьет сильного характера в воспитаннике; вот почему, наконец, лучше иногда остаться при прежней воспитательной мере, чем посредством воспитательной деятельности без особенно настоятельной необходимости принять новую.
Если мы хотим вкоренить какую-нибудь привычку или какие - нибудь новые навыки в воспитаннике, то, следовательно, хотим предписать ему какой-нибудь образ действий. Мы должны зрело обдумать этот образ действий и выразить его в простом, ясном, по возможности коротком правиле и потом требовать неуклонного исполнения этого правила. Правил этих одновременно должно быть как можно меньше, чтобы воспитанник мог легко исполнять их, а воспитатель легко следить за их исполнением. Не следует установ-лять такого правила, за исполнением которого следить нельзя, потому что нарушение одного правила ведет к нарушению других. Природа наша не только приобретает привычки, но и приобретает наклонность приобретать их, и если хотя одна привычка установится твердо, то она проложит дорогу и к установлению других однородных. Приучите дитя сначала повиноваться 2—3 легким требованиям, не стесняя его самостоятельности ни множеством, ни трудностью их, и вы можете быть уверены, что оно будет легче подчиняться и новым вашим постановлениям. Если же, стеснив дитя разом множеством правил, вы вынудите его к нарушению того или другого из них, то сами будете виноваты, если приводимые вами привычки не будут укореняться, и вы лишитесь помощи этой великой воспитательной силы.
При укоренении привычки ничто так сильно не действует, как пример, и дать какие-нибудь твердые, полезные привычки детям, если окружающая их жизнь сама идет как попало, невозможно. Пер-"вое установление каких-нибудь правил в учебном заведении не легко; но если они раз уже в нем твердо установятся, то вновь поступающее дитя, видя, как все неуклонно исполняют какое-нибудь правило, не подумает ему противиться и быстро усваивает полезную ему привычку. Из этого уже видно, как вредно действует на воспитание частая перемена воспитателей, и особенно если нельзя рассчитывать, что они будут следовать в своей деятельности одним и тем же правилам.
Рассчитывать же на это можно только тогда, если воспитатель, как, например, в Англии, невольно подчиняется сильно сопротивляющемуся общественному мнению в отношении воспитания и преданиям, в которых он сам воспитан,— преданиям, общим для всякой английской школы или, по крайней мере, для целого класса этих школ. Во всякой заграничной школе, а не только английской, внимательное наблюдение отыщет правила и приемы, идущие еще из того времени, когда школа была церковным учреждением, общим западному католическому миру, и из времени реформации, и из времени первых преобразователей школьного дела. Словом, на Западе школа есть вполне общественное, исторически выросшее явление. Эта историчность и придает воспитательную силу школе, несмотря на перемену воспитателей. Можно также рассчитывать на единство в направлении воспитателей, если они сами вышли и продолжают выходить из одной и той же педагогической школы. Таково влияние в Германии так называемых педагогических семинарий. Но если нет ни того, ни другого, ни исторической, ни специальной подготовки и если воспитатели сменяют, да притом еще часто сменяют друг друга, внося каждый в одну и ту же школу свои новые приемы, то нет ничего мудреного, если в такой школе и даже во всех школах какого-нибудь государства вовсе не образуется воспитательной силы и они будут еще кое-как учить, но не будут никак воспитывать.
Часто приходится воспитателю не только укоренять привычки, но и искоренять уже приобретенные. Это последнее труднее первого: требует больше обдуманности и терпения. По самому свойству своему привычка искореняется или от недостатка пищи, т. е. от прекращения тех действий, к которым вела привычка, или другой же противопо ложной привычкой. Приняв в расчет врожденную детям потребность беспрестанной деятельности, должно употреблять при искоренении привычек оба эти средства разом, т. е. по возможности удалять всякий повод к действиям, происходящим от вредной привычки, и в то же время направлять деятельность дитяти в другую сторону. Если же мы, искореняя привычку, не дадим в то же время деятельности ребенку, то ребенок поневоле будет действовать по-старому.
В воспитательных заведениях, где царствует беспрестанная правильная деятельность детей, множество дурных привычек глохнут и уничтожаются сами собой; в заведениях же с казарменным устройством, где царствует только внешний порядок, дурные привычки развиваются и множатся страшно под прикрытием этого самого порядка, не захватывающего и не возбуждающего внутренней детской жизни.
При искоренении привычки следует вникнуть, отчего привычка произошла, и действовать против причины, а не против последствий. Если, например, привычка ко лжи развилась в ребенке от чрезмерного баловства, от незаслуженного внимания к его действиям и словам, воспитавшим в нем самолюбие, желание хвастать и занимать собой,— тогда должно устроить дело так, чтобы ребенку не хотелось хвастать, чтобы лживые рассказы его возбуждали недоверие и смех, а не удивление, и т. п. Если же привычка ко лжи укоренилась от чрезмерной строгости, тогда следует противодействовать этой привычке кротким обращением, по возможности облегчая наказание за проступки и усиливая его только за ложь.
Слишком крутое искоренение привычек, предпринимаемое иногда воспитателем, не понимающим органической природы привычки, которая и развивается и засыхает понемногу, может возбудить в воспитаннике ненависть к воспитателю, который так насилует его природу, развить в воспитаннике скрытность, хитрость, ложь и самую привычку обратить в страсть. Вот почему воспитателю приходится часто как бы не замечать дурных привычек, рассчитывая на то, что новая жизнь и новый образ действий мало-помалу втянут в себя дитя. При множестве глубоко укоренившихся дурных привычек полезно бывает иногда переменить для дитяти совершенно обстановку жизни: перенести его в другую местность и окружить другими людьми.
Многие привычки действуют заразительно, и потому понятно, как дурно поступают те закрытые заведения, которые, не узнавши привычек дитяти, прямо помещают нового воспитанника вместе со старыми. Но мы не кончили бы никогда, если бы захотели вывести все воспитательные правила, которые вытекают сами собой из органического характера привычки, а потому, предоставляя сделать это самому читателю, обратим внимание еще на один важный вопрос.
Что всякая укореняемая привычка должна быть полезна, разумна, необходима, а всякая искореняемая должна быть вредна -это разумеется само собою. Но здесь рождается вопрос: должно ли объяснять самому воспитаннику пользу или вред привычки, или должно только требовать от него исполнения тех правил, которыми укореняется или искореняется привычка? Вопрос этот решается различно, смотря по возрасту и развитию воспитанника. Конечно, лучше, чтобы воспитанник, сознав разумность правила, собственным своим сознанием и волей помог воспитателю; но многие привычки должны быть укореняемы или искореняемы в детях.такого возраста, когда объяснить им пользу или вред привычки еще невозможно. В этом возрасте дитя должно руководствоваться безусловным повиновением к воспитателю и, из этого повиновения исполняя какое-нибудь правило, приобретать или искоренять привычку. Чем и как приобретается такое повиновение и самое значение его будет развито нами в главе о воле, здесь же мимоходом скажем только о значении наград и наказаний при установлении или искоренении привычек.
Конечно, всякое действие ребенка из страха наказаний или из желания получить награду есть уже само по себе ненормальное, вредное действие. Конечно, можио так воспитывать дитя, чтобы оно с первых лет своей жизни привыкло безусловно повиноваться воспитателю, без наказаний и наград. Конечно, можио и впоследствии так привязать к себе дитя, чтобы оно повиновалось нам из одной любви. Но мы были бы утопистами, если бы при настоящем положении воспитания видели возможность вовсе обойтись без наказаний и наград, хотя и сознаем их ядовитое свойство. Не приходится ли часто и медику давать ядовитые средства, вредно действующие на организм, чтобы изгнать ими болезни, которые могли бы подействовать на него разрушительно? Мы обвинили бы медика только в том случае, если бы он употреблял яд овитые средства, имея в своей власти средства безвредные, достигающие той же цели. Положим, например, что дети приобрели вредную привычку лености * и что воспитатель

* В хорошо устроенной школе эта привычка не может, быть приобретена, как это нами высказано в другом месте. См. «Родное слово» (книга для учащих).

не имеет возможности преодолеть этой привычки без наказаний за леность и без наград за труд. В таком случае он поступит дурно, если откажется и от этого последнего средства, потому что вредное действие этого средства мало-помалу может изгладиться, а укоренившаяся привычка к лени мало-помалу разрастется и принесет гибельные плоды. Положим, что дитя, трудясь вследствие страха взыскания или из желания получить награду (что дурно), мало-помалу приобретет привычку к труду, так что труд сделается потребностью его природы: тогда от труда уже разовьется в нем и сознание и воля, так что поощрения и взыскания сделаются ненужными и вредные следы их изгладятся под влиянием сознательно-трудовой жизни.
Таким образом, мы видим, что воспитатель, укореняя в воспитаннике привычки, дает направление его характеру, даже иногда помимо воли и сознания воспитанника. Но некоторые спрашивают: какое воспитатель имеет на это право? Этим странным вопросом успела уже задаться и русская педагогика *.
Не отвечая вообще на этот вопрос, к которому мы воротимся еще впоследствии, говоря о праве воспитания вообще, мы ответим на него здесь только в отношении привычки и ответим почти словами одного из опытнейших шотландских педагогов.
«Привычка есть сила,— говорит Джемс Керри,— которую мы не можем призвать или не призвать к существованию. Мы можем употреблять или злоупотреблять этой силой, но не можем предотвратить ее действий, не можем помешать образованию в детях привычек: дети слышат, что мы говорим, видят, что мы делаем, и подражают нам неизбежно. Взрослые не могут не иметь влияния на природу дитяти; а потому лучше иметь сознательное и разумное влияние нежели предоставить все дело случаю...»**.

* Этот вопрос высказал и оставил нерешенным граф Толстой в «Ясной Поляне».
** The Principles of Common School. Education, by S. С u r r i e, p. 17. Другими словами: взрослые не могут не воспитывать детей, а потому лучше воспитывать их сознательно и разумно, чем как попало.

Современные психологи говорят, что личность человека складывается из его привычек, то есть определённого набора действий, реакции на окружающий мир, склонностей, ставших обычными и постоянными.

«Привычка свыше нам дана - замена счастию она» , - говаривал А.С. Пушкин . Но на самом деле не всё так однозначно. Иначе почему одни люди счастливы, а другие, мягко говоря, не очень?

И, конечно, наши привычки не бывают врождёнными - мы приобретаем их на протяжении всей жизни, но большую часть в детстве и ранней юности.

Психологи говорят, что к 30 годам характер подавляющего большинства людей становится устойчивым.

У человека формируются определённые взгляды на окружающий мир, вырабатывается свойственная только ему , походка, манера говорить.

Чаще всего можно даже угадать, чем именно человек занимается на работе. Потому что любая профессия, если ею долго заниматься, накладывает определённые, хоть порой и малозаметные, особенности на характер человека.

И, конечно, для хорошего будущего ребёнка очень важно, чтобы родители и педагоги с раннего детства прививали ему как можно больше хороших привычек и сглаживали привычки вредные.

Не зря русская народная поговорка говорит: «Посеешь привычку - пожнёшь характер, посеешь характер - пожнёшь судьбу» .

Чаще всего счастье или несчастье человека зависит именно от его характера, приобретённых в детстве привычек.

В обыденной же жизни польза от хороших привычек просто бесценна. Хотя иногда некоторые привычки, доведённые до автоматизма, особенно на службе, могут привести к курьёзам.

Рассказывают, что дело происходило в XIX веке в Англии. Скучающий клерк увидел отставного солдата, который нёс в руках свой обед , и внезапно крикнул: «На фронт!» .

Бывший солдат инстинктивно вытянул руки по швам, и его еда упала на землю. Так дисциплина, доведённая до совершенства, сыграла с ним недобрую шутку. О том, что сделал пришедший в себя солдат с решившим пошутить клерком, история умалчивает.

Но большая часть привычек приносит нам несомненную пользу. Привычки освобождают нас от усилий заставить себя делать то, что надо. Именно привычки делают наши движения точными, не дают развиться усталости.

Трудно сделать что-либо в первый, во второй, третий раз, потом становится легче и наконец входит в привычку и не вызывает чувства раздражения, возмущения, сопротивления. Выполняя привычное действие, мы будто на автопилоте и можем даже не замечать его и мысленно обдумывать свои планы на день или решать какую-либо задачу. Но в то же время нужно знать, что привычки, если они не полезны, нуждаются в искоренении, несмотря на то, что разрушаются они с большим трудом.

Легче всего нам негодовать и жаловаться на привычки других людей, которые нам не нравятся.

Как однажды заметил Марк Твен : «ничто так не нуждается в исправлении, как чужие привычки».

Однако жизнь изменится в лучшую сторону только в том случае, если изменить собственные привычки.

Хотя для этого придётся приложить усилия, и немалые, особенно на первых порах. Зато потом не заставит ждать себя улучшение качества жизни.

Для того чтобы начать переделывать себя, нужен жизненно весомый стимул. Например, приобрести привычку правильно питаться и вести нас может заставить осознание того, что похудев, мы обретём , красоту, уверенность и возможность заполучить мужчину своей мечты.

Выработать усидчивость поможет понимание, что только настойчиво приобретая знания, мы сможем овладеть профессией и заработать достаточно денег на комфортную жизнь.

Одна моя знакомая, выйдя замуж, начала стремительно набирать вес. Она была довольна тем, что муж хорошо зарабатывает и оставила работу. А будучи уверенной, в том, что супруг никуда не денется, позволила есть себе всё, что захочется, хотя до этого годами сидела на .

В результате она через три года вместо 60 кг стала весить 105 кг.

Муж ей стал говорить, что неплохо бы сбросить лишний вес. Об этом говорили ей и родственники и подруги, но она отмахивалась и покупала себе любимые конфеты или очередной торт. Дело закончилось тем, что муж уехал в командировку, а оттуда не вернулся домой, сняв себе квартиру.

Женщина сначала не могла поверить в это, а потом её обуял ужас. Она и мужа любила, и привыкла к комфортной жизни.

Случившееся заставило её взять себя в руки, и она в течение шести месяцев сбросила 20 кг. Муж вернулся. Но она продолжала , пока её вес не приблизился к 65 кг. И даже сейчас она продолжает следить за собой и не толстеет, хотя и родила двоих сыновей.

Другая моя знакомая была «совой», а на новую хорошо оплачиваемую работу ей нужно было приходить к 9 утра, и 1 час требовался на дорогу.

Так вот, ради любимой работы она сумела приучить себя ложиться и вставать раньше и через пару месяцев уже не ощущала дискомфорта.

В жизни многое даётся нам непросто. Психологи же говорят, что для того, чтобы привить желаемую привычку, нужно воспользоваться некоторыми правилами.

Прежде всего, нужно чётко осознать, чего именно вы хотите добиться. Записать свою цель от руки на бумаге и описать, как именно вы собираетесь прививать эту привычку. Лучше составить развёрнутый план. Для начала цель должна быть только одна.

Хорошим стимулом является сжигание за собой мостов. То есть, вы рассказываете своим близким или друзьям о том, что вы приобретёте такую-то привычку. Можно даже пригласить их действовать вместе с вами, если это, например, занятия спортом.

Психологи так же советуют ежедневно записывать свои успехи и рассказывать о них другим, значимым для вас людям и доброжелательно к вам относящимся.

Если случаются неудачи, то их следует проанализировать и постараться исправить. При этом не нужно впадать в панику. К успеху приводит только позитивное мышление.

За каждый свой успех вознаграждайте себя.

Постарайтесь как можно экономнее тратить время, откажитесь от всего ненужного, типа мыльных сериалов, передач, которые ничего не дают ни уму, ни сердцу.

И посвятите время усовершенствованию приобретаемой привычки.

Как правило, на закрепление одной привычки уходит 30 дней. После чего она приобретает автоматизм, и привычка становится вашей второй натурой. И главное, начинает приносить желаемые дивиденды.

И ещё психологи говорят, что вырабатывать новые