Лессинг Готхольд-Эфраим
Натан мудрый
Готхольд-Эфраим Лессинг
Натан мудрый
Драма в пяти действиях
Introite, nam et heic Dii sunt!
Входите, ибо и здесь боги!
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Султан Саладин.
3итта, его сестра.
Натан, богатый еврей в Иерусалиме.
Рэха, его приемная дочь.
Дайя, христианка, живущая в доме Натана как подруга Рэхи,
Молодой рыцарь-храмовник.
Патриарх Иерусалимский.
Послушник.
Эмир и несколько мамелюков Саладина.
Действие происходит в Иерусалиме.
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
Явление первое
Сцена представляет переднюю в доме Натана.
Натан возвращается из путешествия, Дайя встречает его.
Он, это он! Натан! Ну, слава богу,
Что наконец-то возвратились вы!
Да, слава богу, Дайя; но к чему
Тут слово "наконец"? Вернуться раньше
Хотел я? Или мог? До Вавилона
Все двести миль клади, когда с дороги
Приходится, как мне пришлось теперь,
Сворачивать направо и налево;
Да и долги собрать повсюду - тоже
Не легкое то дело и не так
Дается сразу в руки, как хотелось.
А горе-то какое, о Натан,
Какое здесь вам угрожало горе!
Ваш дом...
Горел. Я слышал. И дай бог,
Чтоб больше ничего не предстояло
Услышать мне.
Ну что ж! Тогда бы, Дайя,
Построили себе мы новый дом,
И более удобный.
Что же? Верно!
Но вместе с ним чуть Рэха не сгорела.
Сгорела? Кто? Сгорела Рэха? Рэха?
Я этого не слышал. Ну, тогда...
Тогда бы я и в доме не нуждался.
Чуть не сгорела! А! Сгорела, значит!
Сгорела в самом деле? Говори!
Что ж ты молчишь?..
Бей насмерть, не терзай!
Сгорела, да?
Случись бы так, неужто
Об этом от меня бы вы узнали?
Зачем же ты меня пугаешь?.. Рэха!
Моя ты Рэха!
Ваша? Ваша Рэха?
Мне отвыкать ли - милое дитя
Своею называть!
С таким же правом
Вы называете своим
И все, что есть у вас?
Не с большим. Все,
Чем я владею, счастьем мне дано
Или природой. Только это благо
Дала мне добродетель.
Как дорого платиться я должна
За вашу доброту! И доброта ли
Когда она с намереньем таким?
Намереньем таким? Каким же это?
Натан, мне с совестью моею...
Послушай раньше, что я расскажу.
Мне с совестью моею, говорю...
Какую ткань чудесную на платье
Купил тебе я в Вавилоне - роскошь!
И красота и роскошь! Вряд ли даже
Уступит той, что я привез для Рэхи.
К чему все это? С совестью своею,
Я вам должна, должна сказать, Натан,
Бороться мне уж больше не под силу.
А как тебе понравятся еще
Кольцо, запястье, серьги и цепочка,
Что для тебя я разыскал в Дамаске,
Вот любопытно мне.
Какой вы, право!
Одно бы вам - дарить, дарить бы только!
А ты бери с таким открытым сердцем,
С каким тебе дарю я, - и молчи!
Молчи! Натан, кто б усомниться мог,
Что честность вы сама и благородство?
И все ж не более, как жид?
Не это ли сказать ты хочешь, Дайя?
Не вам бы уж, Натан, осведомляться,
Что я хочу сказать.
Ну, и молчи!
Молчу. Но знайте: если грех случится,
Такой случится грех, что мне никак
Беды уж не поправить, - вы в ответе!
В ответе я!.. Но где ж она? Где Рэха?
А ты меня не обманула, Дайя?
Иль неизвестно ей, что я вернулся?
А вот вы объясните! До сих пор
Все существо ее полно испуга.
Ей до сих пор мерещится огонь
Во всем, что б ни мерещилось. Душою
Спит наяву и бодрствует во сне:
Порою даже менее, чем зверь,
Порой - подобно ангелу.
Бедняжка.
Вот немощность людская!
Нынче утром,
Смотрю, лежит с закрытыми глазами,
Как мертвая. И вдруг привстала: "Слышишь!
Вот, вот идут отцовские верблюды!
Потом глаза попрежнему закрылись,
Рука устала голову держать,
И голова склонилась на подушку.
Я в дверь - и вот вы в самом деле здесь.
Вы на пороге дома! Что ж дивиться:
Ее душа была все время с вами
И с ним? А это кто же?
Кто спас ее из пламени.
Кто он и где? Кто Рэху спас мою?
Храмовник молодой: на днях как пленник
Доставлен он сюда, и Саладин
Помиловал его.
Что? Как? Храмовник
Помилован султаном Саладином?
Так для спасенья Рэхи нужно было
Неслыханному чуду совершиться?
О боже, боже!
Если бы свою
Нежданную находку - жизнь - он снова
Опасности подвергнуть не решился,
Вам Рэху не видать бы.
Где ж он, Дайя,
Где этот благородный человек?
Веди меня к его ногам. Конечно,
На первый раз вы отдали ему
Все ценное, что вам я здесь оставил?
Все отдали? И обещали дать
Гораздо больше?
Как могли мы!
Он к нам пришел неведомо откуда,
Ушел от нас неведомо куда,
Не зная дома, лишь по крику Рэхи
О помощи он ринулся бесстрашно
В огонь и дым, плащом слегка прикрывшись.
Мы думали уже, что он погиб;
Как вдруг опять он из огня и дыма
Является и сильною рукой
Над головой высоко держит Рэху.
Мы кинулись его благодарить;
Но, холоден и нем, свою добычу
Пред нами положил он - и в толпе
Но не навеки, я надеюсь.
Немного дней спустя мы увидали:
Гуляет он под пальмами, что гроб
Господень осеняют. Я в восторге
Скорей к нему: благодарю сначала,
Потом прошу, молю прийти хоть раз
Порадовать невинное созданье,
Которое не обретет покоя,
Пока всей благодарности в слезах
У ног его не выльет.
Напрасно!
Ко всем моленьям нашим был он глух,
Лишь горькими насмешками осыпал
Особенно меня...
И отпугнул?
Ну нет, совсем напротив! С той поры
К нему я подходила каждый день,
И каждый день он надо мной глумился.
Чего-чего не натерпелась я!
Чего бы не стерпела я охотно
И долее! Но уж давно не видно
Его под пальмами, что осеняют
Гроб нашего спасителя: куда
Девался он опять - никто не знает...
В недоуменье вы?
Я размышляю,
Как должен этот случай повлиять
На душу Рэхи. Выносить презренье,
«Натан Мудрый» (1779), первая немецкая стихотворная драма, написанная пятистопным ямбом, создавалась Лессингом как прямое продолжение его спора с идеологами церкви. В философской драме немецкий просветитель обратился к критике религиозного сознания, его претензий служить единственной основой человеческой морали. В Иерусалиме эпохи крестовых походов он свел вместе представителей трех мировых религий - иудаистской, мусульманской и христианской. Иерусалимский патриарх воплощает в себе все худшие свойства церковников: абсолютный догматизм, безграничную жестокость и ненависть к представителям иной веры. Ему противостоит богатый купец - еврей Натан, который проповедует идею гуманности и всеобщего братства, основанного на любви, терпимости и «добрых делах». Отважный и благородный рыцарь-храмовник Курт оказывается в центре столкновения двух идеологий. Натан одерживает победу в этой опасной борьбе. Терпением и мудростью он преодолевает презрительную враждебность христианского рыцаря и высокомерную недоверчивость мусульманского властителя Саладина.
Философский смысл драмы сконцентрирован в притче о трех кольцах, которую купец рассказывает султану. Лессинг заимствовал эту старинную легенду из «Декамерона» Боккаччо, но ввел в притчу новый мотив, меняющий ее главный смысл. Подлинное кольцо наделено свойством делать владельца любимым другими. Мудрый судья советует братьям доказать силу своего талисмана благородными делами и помыслами, любовью и милосердием к окружающим. Пройдут тысячелетия, и на новой, более высокой ступени развития человечества будет вынесено решение о том, какой из народов-братьев лучше послужил идеалам гуманизма. Нравственное начало Лессинг связывал не с обладанием «истинной» религией, а с естественным стремлением к добродетели, порождаемым эволюцией человеческого разума. Рационалистическая основа представлений Лессинга о становлении и развитии морали нашла отражение и в развитии сюжета драмы, который сам по себе представляет своеобразную притчу. Чудесным образом раскрывается тайна рождения Курта и Рехи, приемной дочери Натана. Герои, не уступающие друг другу в деятельной любви и благородстве, объединяются в сфере чистой человечности. Философская драма Лессинга имела замечательную сценическую судьбу. Воплощенные в «Натане Мудром» свободолюбивые устремления выдающегося немецкого просветителя, его вера в преобразующую силу разума, в грядущее братское единение человечества, способного возвыситься над религиозным фанатизмом, национальной замкнутостью и расовыми предрассудками, не теряли своей остроты на протяжении последующей двухвековой истории Германии.
«Натан Мудрый» представляет собой религиозно-философскую драму, напоминающую по своим идеологическим установкам просветительские трагедии Вольтера. В отличие от других-пьес Лессинга, она написана не прозой, а белыми стихами и названа Лессингом «драматической поэмой», что должно было подчеркнуть ее несценичный характер. Несценичность «Натана Мудрого» заключалась, с точки зрения драматургической теории Лессинга, в том, что в этой пьесе характеры выводятся не из действия, а из речей действующих лиц
Действие «Натана Мудрого» происходит в Иерусалиме, находящемся в руках мусульман. Действующие лица, связанные нитями родства, дружбы и вражды, являются представителями трех основных религий - христианской, иудейской и магометанской. С целью возможно более резкого противопоставления различных религий в их воздействии на человеческую жизнь и нравственность Лессинг изображает брата и сестру, не подозревающих о своем родстве, воспитанных в различных религиях (подобно тому, как это имеет место в «Заире» Вольтера) и, кроме того, связанных родством с представителем третьей религии.
Основной конфликт «Натана Мудрого» определяется столкновением между религией и моралью, особенно острым в господствующей христианской религии. Это столкновение разрешается Лессингом в пользу морали. Именно поведение человека становится критерием приемлемости исповедуемой им религии. В результате наиболее безнравственным, безусловно отрицательным персонажем пьесы оказывается самый крупный и влиятельный из фигурирующих в пьесе христиан - иерусалимский патриарх, тип бездушного ханжи и сухого фанатика, чисто формально относящегося к религии, ее предписаниям и догматам. Полной противоположностью патриарху является еврей Натан, высоконравственный человек, умудренный жизненным опытом, живое воплощение религиозной терпимости, гуманности и великодушия. Прототипом его был друг Лессинга, берлинский просветитель Моисей Мендельсон, тогда как в образе патриарха Лессинг изобразил своего врага, реакционного клерикала Гёце.
Причина такой расстановки акцентов в драме Лессинга заключается в том, что, ставя себе задачу борьбы с нетерпимостью, фанатизмом и религиозной догматикой, Лессинг должен был прежде всего ударить по господствующей, наиболее распространенной в Европе религии, представители которой считают себя носителями божественного «откровения» и абсолютной религиозной истины. Но Лессинг идет в своей драме гораздо дальше расплывчатой пропаганды веротерпимости. Ее герой Натан изображен им, в сущности, мудрым пантеистом и гуманистом, лишенным религиозного чувства. В пантеизме Лессинга скрыта атеистическая тенденция, искание не бога, а нравственного, доброго человека, свободного от религиозных, расовых и национальных предрассудков. Однако Лессинг не решился в «Натане Мудром» ясно сформулировать эту мысль из опасения церковной цензуры. Пьеса отражает некоторый спад революционных настроений Лессинга в последние годы его жизни, его переход к признанию мирной эволюции человечества нравственного усовершенствования личности, его субъективное примирение с существующим.
Несмотря на то, что «Натан Мудрый» безусловно имеет прогрессивное идейное значение, форма этой драмы явилась агом назад от завоеванных Лессингом до нее реалистических позиций. Лессинг возвращается в ней вспять, к просветительскому классицизму, с традициями которого он вел борьбу в период написания «Гамбургской драматургии». Но, являясь рецидивом классицизма, «Натан Мудрый» одновременно является предвестием исторических драм Гёте и Шиллера.
Из книги «Выдающиеся филосемиты прошлого»
Ариэль КАЦЕВ, доктор филологических наук, Йокнеам
В середине и второй половине восемнадцатого века в немецкой литературе наметился поворот в освещении еврейской темы. Еврей обрел облик человека, вызывающего симпатию. Отталкивающий стереотип еврея — носителя чужой религии, мракобеса, с одной стороны, и стяжателя, с другой, доминировавший до этого в литературе, должен был потесниться и, если не исчезнуть, то, по крайней мере, дать какое-то место новым представлениям. Что вызвало такие перемены? Причиной их послужило Просвещение — явление исторической важности в европейской культуре.
В целом Просвещение имело антиклерикальную направленность, но в отличие от Французского Немецкое Просвещение было менее радикальным, мягче и терпимее к церкви и более склонно к компромиссам. Это сказалось и на отношении просветителей к евреям. В свою очередь, и немецкие евреи, так называемые «мускалим», то есть образованные евреи, менее склонные замыкаться в религиозной среде, нежели ортодоксы, в том числе и просто светские, готовы были сделать шаги навстречу просветителям и приобщиться к светской немецкой культуре.
Первым немецким писателем, который в корне изменил враждебное отношение к евреям в своих произведениях, был драматург, литературный критик и философ Готхольд Эфраим Лессинг (1729 — 1781).
Г.Э.Лессинг родился в семье лютеранского священника, но не унаследовал его набожности. Религиозные догмы отталкивали его творческую натуру. Он искал применения своих способностей в иных сферах. По окончании Лейпцигского университета, где изучал медицину, в течение 12 лет работал журналистом в газете «Воссише Цайтунг».
Он увлекся философией и написал несколько философских работ, включая завершенный в конце жизни фундаментальный труд «Разговоры для масона». Лессинг был ярким представителем Немецкого Просвещения и рациональной философии. Для него история это процесс развития с восхождения от низших ступеней к высшим. В религиозных воззрениях он делал акцент на мораль. Путь человечества он видел в движении от язычества через иудаизм и христианство к универсальной рациональной философии.
Однако Лессинг приобрел гораздо большую известность в другой ипостаси, а именно в драматургии. Он написал немало пьес, в том числе наиболее известную драму «Эмилия Галотти».
Он жил в столице Германского королевства Пруссии Берлине и поначалу не соприкасался с евреями в повседневной жизни. Однако он задался целью показать своим современникам, что евреи это такие же люди, как и все прочие и остаются носителями библейского прошлого. Он уже имел большой успех как драматург, когда написал пьесу «Евреи» (1749).
В ней путешественник, подвергшийся в пути нападению разбойников, находит приют у одного барона. Он оказывает барону большие услуги бескорыстно. Барон хочет его отблагодарить и даже готов выдать за него собственную дочь. И тут наступает кульминационный момент. Путешественник заявляет во всеуслышание, что он еврей, а по закону он не может жениться на христианке. Еврей вежливо отказывается. Он намерен продолжить путешествие. Барон, испытывающий неприязнь к евреям, считает его исключением и делает ему комплимент, который еврей парирует остроумным ответом:
Барон: О, как достойны были бы уважения евреи, если бы они походили на христиан.
Путешественник: И как любезны были бы христиане, обладай они Вашими добродетелями!
В пьесе впервые в Германии еврей был показан в привлекательном виде, и неудивительно, что она вызвала гневные нападки антисемитов.
Через сорок лет Лессинг пишет новую пьесу на еврейскую тему — «Натан Мудрый». Ее действие происходит в конце 12-го века в Иерусалиме, которым правит султан Саладин. Крестоносцы терпят поражение. Захваченных пленных рыцарей казнят, пощадив лишь одного по приказу Саладина, ибо он очень похож на пропавшего в Европе его младшего брата. Этот рыцарь-храмовник влюблен в Рэху, дочь богатого купца Натана, еврея, которого соплеменники ценили за ум и благородство и прозвали Натаном Мудрым. К концу пьесы зрителей ждут сюрпризы. Выясняется, что Рэха это приемная дочь Натана. Храмовник оказывается пропавшим братом Саладина, а Рэха его сестрой. Женитьба между ними невозможна, но Натан готов усыновить храмовника. Саладин милостив ко всем, и между всеми героями пьесы устанавливаются доверительные и дружественные отношения, несмотря на национальные и религиозные различия. В этом главный посыл пьесы.
Прототипами Натана послужили Мозес Мендельсон и Барух Спиноза. Философ и богослов Мендельсон был близким другом Лессинга, который ввел его в литературную среду и помог опубликовать его работы. Философские взгляды Лессинга сформировались под влиянием пантеизма Спинозы. Импульсом к написанию пьесы стало знакомство Лессинга с «Декамероном» Боккачио, где дается история с тремя перстнями. Лессинг использовал эту историю, изменив лишь причину его вызова во дворец Саладина: ему угрожала казнь за то, что он приютил у себя христианина, но он благополучно избежал казни благодаря своей мудрости.
Судьба пьесы после смерти писателя претерпела успех, забвение и новый триумф. Антисемиты обвиняли Лессинга в любви к евреям. В 1919 году Адольф Бертельс издал книгу «Лессинг и евреи», пропитанную махровым юдофобством, которую взяли на вооружение нацисты во главе с другим Адольфом. Естественно, что при нацизме она была запрещена.
Сцена из спектакля «Натан Мудрый» Г.Э.Лессинга. Немецкий театр. 1945 г.
Прошли годы. Закончилась Вторая мировая война. И пьеса возродилась к новой жизни. 7 сентября 1945 года после длительного перерыва в десятки лет состоялась премьера «Натана Мудрого» в «Дойчес театре» в Берлине. Фриц Вестен, режиссер, бывший заключенный концлагеря «Заксенхаузен», открыл сезон постановкой этой пьесы. Она имела оглушительный успех. Слова «и Господь наш был евреем», прозвучавшие со сцены, были встречены громом аплодисментов. На глазах евреев были слезы, в сердцах немцев чувство стыда за свою нацию, допустившую приход к власти убийц, совершивших геноцид евреев в минувшую войну.
Во время крестовых походов в конце XII в. крестоносцы терпят поражение в своем третьем походе и вынуждены заключить перемирие с арабским султаном Саладином, правящим Иерусалимом. В город доставили двадцать пленных рыцарей, и все, за исключением одного, казнены по приказу Саладина. Оставшийся в живых молодой рыцарь-храмовник свободно гуляет по городу в белом плаще. Во время пожара, случившегося в доме богатого еврея Натана, юноша с риском для собственной жизни спасает его дочь Рэху.
Натан возвращается из делового путешествия и привозит из Вавилона на двадцати верблюдах богатый груз. Единоверцы чтят его, “словно князя”, и прозвали “Натаном-мудрецом”, не “Натаном-богачом”, как замечают многие. Натана встречает подруга его дочери, христианка Дайя, которая давно живет в доме. Она рассказывает хозяину о случившемся, и он сразу же хочет видеть благородного юношу-спасителя, чтобы щедро вознаградить его. Дайя объясняет, что храмовник не желает общаться с ним и на сделанное ею приглашение посетить их дом отвечает горькими насмешками.
Скромная Рэха считает, что бог “сотворил чудо” и послал ей во спасение “настоящего ангела” с белыми крыльями. Натан поучает дочь, что набожно мечтать гораздо легче, нежели поступать по совести и долгу, преданность богу следует выражать делами. Их общая задача – найти храмовника и помочь христианину, одинокому, без друзей и денег в чужом городе. Натан считает чудом, что дочь осталась жива благодаря человеку, который сам спасся “немалым чудом”. Никогда прежде Саладин не проявлял пощады к пленным рыцарям. Ходят слухи, что в этом храмовнике султан находит большое сходство с любимым братом, умершим двадцать лет тому назад. За время отсутствия Натана его друг и партнер по шахматам дервиш Аль-Гафи становится казначеем султана. Это очень удивляет Натана, знающего своего друга как “дервиша сердцем”. Аль-Гафи сообщает Натану, что казна Саладина оскудела, перемирие из-за крестоносцев подходит к концу, и султану нужно много денег для войны. Если Натан “откроет свой сундук” для Саладина, то этим он поможет выполнить служебный долг Аль-Гафи. Натан готов дать деньги Аль-Гафи как своему другу, но отнюдь не как казначею султана. Аль-Гафи признает, что Натан добр так же, как и умен, он хочет уступить Натану свою должность казначея, чтобы снова стать свободным дервишем.
К гуляющему вблизи султанского дворца храмовнику подходит послушник из монастыря, посланный патриархом, который хочет выведать причину милости Саладина. Храмовник не знает ничего, кроме слухов, и послушник передает ему мнение патриарха: всевышний, должно быть, сохранил храмовника для “великих дел”. Храмовник с иронией замечает, что спасение из огня еврейки, безусловно, одно из таких дел. Однако у патриарха имеется важное поручение для него – передать в лагерь противника султана – крестоносцам военные расчеты Саладина. Юноша отказывается, ведь он обязан жизнью Саладину, а его долг храмовника ордена – сражаться, а не служить “в лазутчиках”. Послушник одобряет решение храмовника не становиться “неблагодарным негодяем”.
Саладин играет в шахматы с сестрой Зиттой. Оба понимают, что война, которой они не хотят, неизбежна. Зитта возмущается христианами, которые превозносят свою христианскую гордость вместо того, чтобы почитать и следовать общим человеческим добродетелям. Саладин защищает христиан, он полагает, что все зло – в ордене храмовников, то есть в организации, а не в вере. В интересах рыцарства они превратили себя в “тупых монахов” и в слепом расчете на удачу срывают перемирие.
Приходит Аль-Гафи, и Саладин напоминает ему о деньгах. Он предлагает казначею обратиться к другу Натану, о котором слышал, что тот мудр и богат. Но Аль-Гафи лукавит и уверяет, что Натан никого и ни разу деньгами не ссудил, а подает, как и сам Саладин, только нищим, будь то еврей, христианин или мусульманин. В денежных делах Натан ведет себя как “обыкновенный жид”. Позже Аль-Гафи объясняет Натану свою ложь сочувствием другу, нежеланием видеть его казначеем у султана, который “снимет с него последнюю рубашку”.
Даия уговаривает Натана самому обратиться к храмовнику, который первым “не пойдет к еврею”. Натан так и поступает и наталкивается на презрительное нежелание говорить “с жидом”, даже с богатым. Но настойчивость и искреннее желание Натана выразить благодарность за дочь действуют на храмовника, и он вступает в разговор. Слова Натана о том, что еврей и христианин должны прежде всего проявить себя как люди и только потом – как представители своей веры, находят отклик в его сердце. Храмовник хочет стать другом Натана и познакомиться с Рэхой. Натан приглашает его в свой дом и узнает имя юноши – оно немецкого происхождения. Натан вспоминает, что в здешних краях побывали многие представители этого рода и кости многих из них гниют здесь в земле. Храмовник подтверждает это, и они расстаются. Натан думает о необыкновенном сходстве юноши с его давним умершим другом, это наводит его на некоторые подозрения.
Натана вызывают к Саладину, а храмовник, не зная об этом, приходит в дом к нему. Рэха хочет броситься к ногам своего спасителя, но храмовник удерживает ее и любуется прекрасной девушкой. Почти сразу же он, в смущении, убегает за Натаном. Рэха признается Дайе, что по неизвестной ей причине “находит свое спокойствие” в “беспокойстве” рыцаря, которое бросилось ей в глаза. Сердце девушки “стало биться ровно”.
К удивлению Натана, ожидавшего от султана вопроса о деньгах, тот нетерпеливо требует от мудрого еврея прямого и откровенного ответа на совсем иной вопрос – какая вера лучше. Один из них – еврей, другой – мусульманин, храмовник – христианин. Саладин утверждает, что лишь одна вера может быть истинной. В ответ Натан рассказывает сказку о трех кольцах. Один отец, у которого по наследству было кольцо, обладавшее чудесной силой, имел трех сыновей, которых одинаково любил. Он заказал еще два кольца, совершенно подобных первому, и перед смертью подарил каждому сыну по кольцу. Потом никто из них не смог доказать, что именно его кольцо – чудесное и делает обладателя им главой рода. Так же кaк невозможно было узнать, у кого настоящее кольцо, так же нельзя отдавать предпочтение одной вере перед другой.
Саладин признает правоту Натана, восхищается его мудростью и просит стать другом. Он не говорит о своих денежных затруднениях. Натан сам предлагает ему свою помощь.
Храмовник подстерегает Натана, возвращающегося от Саладина в хорошем настроении, и просит у него руки Рэхи. Во время пожара он не рассмотрел девушку, а теперь влюбился с первого взгляда. Юноша не сомневается в согласии отца Рэхи. Но Натану нужно разобраться в родословной храмовника, он не дает ему ответа, чем, сам того не желая, обижает юношу. От Дайи храмовник узнает, что Рэха – приемная дочь Натана, она христианка. Храмовник разыскивает патриарха и, не называя имен, спрашивает, имеет ли право еврей воспитывать христианку в еврейской вере. Патриарх сурово осуждает “жида” – он должен быть сожжен. Патриарх не верит, что вопрос храмовника носит отвлеченный характер, и велит послушнику найти реального “преступника”.
Храмовник доверчиво приходит к Саладину и рассказывает обо всем. Он уже сожалеет о своем поступке и боится за Натана. Саладин успокаивает горячего характером юношу и приглашает жить у него во дворце – как христианин или кaк мусульманин, все равно. Храмовник с радостью принимает приглашение.
Натан узнает от послушника, что именно тот восемнадцать лет назад передал ему девочку-младенца, оставшуюся без родителей. Ее отец был другом Натана, не раз спасал его от меча Незадолго до этого в тех местах, где жил Натан, христиане перебили всех евреев, при этом Натан лишился жены и сыновей. Послушник дает Натану молитвенник, в котором рукой владельца – отца девочки записана родословная ребенка и всех родных.
Теперь Натану известно и происхождение храмовника, который раскаивается перед ним в своем невольном доносе патриарху. Натан, под покровительством Саладина, не боится патриарха. Храмовник снова просит у Натана руки Рэхи, но никак не может получить ответ.
Во дворце султана Рэха, узнав, что она приемная дочь Натана, на коленях умоляет Саладина не разлучать ее с отцом. У Саладина нет этого и в мыслях, он шутливо предлагает ей себя как “третьего отца”. В это время приходят Натан и храмовник.
Натан объявляет, что храмовник – брат Рэхи; их отец, друг Натана, не был немцем, но был женат на немке и некоторое время жил в Германии. Отец Рэхи и храмовника не был европейцем и всем языкам предпочитал персидский. Тут Саладин догадывается, что речь идет о его любимом брате. Это подтверждает запись на молитвеннике, сделанная его рукой. Саладин и Зитта с восторгом принимают в объятия своих племянников, а растроганный Натан надеется, что храмовник, как брат его приемной дочери, не. откажется стать его сыном.
Вариант 2
Чудом оставшийся в живых, рыцарь-храмовник спасает во время пожара дочь богатого еврея Рэху. Натан возвращается из делового путешествия с богатым грузом. Подруга дочери рассказывает ему о благородном спасителе. Натан хочет вознаградить юношу, но тот отказывается от приглашения посетить их дом.
Рэха считает, что спасителя ей послал бог. Натан же уверяет ее, что необходимо найти и отблагодарить храмовника. Рыцарь сам чудом спасся, все пленные были казнены кроме него. Раньше Саладин никогда не оставлял пленных в живых. Поговаривают, что султан увидел в храмовнике сходство со своим братом, погибшим двадцать лет назад. Пока Натан был в отъезде, его друг Аль-Гафи стал казначеем султана. Аль-Гафи говорит Натану, что казна султана почти пуста и просит дать денег и помочь ему выполнить свой служебный долг. Денег Натан дать готов, но как своему другу, а не как казначею. Аль-Гафи хочет уступить Натану свою должность, чтоб самому снова стать свободным дервишем.
К храмовнику, прогуливающемуся около дворца султана, подходит послушник их монастыря и пытается выведать причину невиданной милости султана. Храмовник не знает, почему Саладин его пощадил, но благодарен ему за это. Поэтому когда послушник передает ему поручение патриарха, согласно которому он должен передать в лагерь врагов султана его военные расчеты, храмовник отказывается его выполнять.
Когда султан в очередной раз напоминает Аль-Гафи о деньгах, тот советует ему обратиться к Натану. Но при этом он уверяет Саладина, что Натан подает только нищим.
Натан решает сам обратиться к храмовнику, но в ответ получает лишь презрение и нежеланием говорить “с жидом”. Но искреннее желание Натана помочь и отблагодарить за спасение дочери, смягчают храмовника и он готов вступить в разговор. Находят отклик в его сердце и слова Натана о том, что в не зависимости от веры все должны в первую очередь поступать как люди. Храмовник хочет познакомиться с Рэхой и стать Натану другом. Натан замечает сходство юноши с его умершим другом и это зарождает в нем некоторые подозрения.
Саладин восхищается мудростью Натана и просит стать его другом. О денежных затруднениях он не говорит. Натан сам предлагает помощь.
Храмовник и Рэха влюбляются друг в друга. Храмовник просит у Натана руки Рэхи. Юноша не сомневался в согласии Натана, но то не дает ему ответа. Он хочет разобраться в родословной юноши, прежде чем принять решение. Оказывается, что Рэха – приемная дочь Натана.
Саладин приглашает храмовника жить в его дворце. Юноша принимает приглашение.
Послушник передает Натану молитвенник, в котором записана родословная Рэхи и всех ее родных. Теперь ему известна и родословная храмовника. Натан рассказывает всем, что храмовник – брат Рэхи. Их отец был женат на немке и жил какое-то время в Германии. Он предпочитал всем языкам персидский и не был европейцем. Саладин понимает, что речь идет о его погибшем брате, что подтверждает запись в молитвеннике. Саладин и Зитта обрели племянников, а Натан надеется, что юноша не откажется стать ему сыном.
Сочинение по литературе на тему: Краткое содержание Натан Мудрый Лессинг
Другие сочинения:
- Последней пьесой Лессинга была трагедия “Натан Мудрый” (“Natan der Weise”, 1779). В отличие от всех предыдущих произведений, она написана белым стихом. Действие драматической поэмы происходит в конце XII ст. в Иерусалиме, в эпоху крестовых походов. В основу “Натана Мудрого” Лессинг Read More ......
- Минна фон Барнхельм, или Солдатское счастье Майор в отставке фон Телльхейм живет в берлинской гостинице со своим верным слугой Юстом, не имея средств к существованию. Хозяин гостиницы переселяет его из приличной комнаты в убогую комнатенку. Последние два месяца Телльхейм не Read More ......
- Выбор Софи Нью-Йорк, Бруклин, 1947 г. Начинающий писатель Стинго, от лица которого строится повествование, вознамерился покорить литературную Америку. Однако пока ему похвастаться нечем. Работа рецензентом в довольно крупном издательстве оказывается непродолжительной, завязать полезные литературные знакомства не удается, да и деньги Read More ......
- Это произведение было написано в Испании М. Сервантесом. Во времена, когда создавалось произведение люди зачитывались рыцарскими романами, и Сервантес решил показать нелепость этих романов. После того как издалось его произведение “Дон Кихот” рыцарские романы потеряли свою популярность. Главный персонаж книги Read More ......
- Лессинг положил начало великому делу преобразования новой немецкой литературы. Близкий по своим общественно-эстетическим устремлениям к Дидро, он закладывает основы реалистической эстетики, носящей во многом материалистический характер, а его боевая драматургия становится политической трибуной эпохи. Определяя характер деятельности Лессинга, Ф. Энгельс Read More ......
- Вершиной в развитии реализма Лессинга является бюргерская трагедия “Эмилия Галотти”. Гуманистическая концепция “Эмилии Галотти” связана, как и прежде у Лессинга, с критикой феодального деспотизма и утверждением демократических принципов. Действие “Эмилии Галотти” перенесено в Италию, в вымышленное княжество Гвасталла. Конфликт строится, Read More ......
- Айвенго Прошло почти сто тридцать лет с тех пор, как в битве при Гастингсе (1066) норманнский герцог Вильгельм Завоеватель одержал победу над англосаксонскими войсками и завладел Англией. Английский народ переживает тяжелые времена. Король Ричард Львиное Сердце не вернулся из последнего Read More ......
- Мещанин во дворянстве Казалось бы, чего еще нужно почтенному буржуа г-ну Журдену? Деньги, семья, здоровье – все, что только можно пожелать, у него есть. Так ведь нет, вздумалось Журдену стать аристократом, уподобиться знатным господам. Мания его причиняла массу неудобств и Read More ......
Глава IV
Лессинг как реформатор в области драматургии и эстетики. – «Минна фон Барнхельм». – «Лаокоон»
По справедливому замечанию биографа Геринга, Лессинг обладал поразительной способностью усваивать лучшее, что находил у других авторов, и воодушевляться всякой новизною. Но если бы кроме этих качеств Лессинг не обладал и настоящей творческой силою, то, конечно, он не имел бы никакого права считаться реформатором, каким он явился на самом деле. Уже было замечено, что у Лессинга нельзя найти ни непосредственности, ни той мощной образности, какую мы видим у Шекспира или Гёте: по таланту он стоял ниже их. Творчество Лессинга проявляется, главным образом, там, где он отрешается от старых, рутинных форм, понятий, предрассудков и, разложив их путем критического анализа, затем уже вновь создает лучшие формы, более совершенные понятия. Он – творец в области идей эстетических и этических.
Объяснить творчество Лессинга, исходя из черт чисто биографических, иногда весьма трудно. Одним из самых цветущих периодов его деятельности является тот, когда в его личной жизни мы видим лишь ряд неудач и разочарований и когда, казалось, он мог не раз пасть духом.
Единственное, что можно вывести из сопоставления биографии Лессинга с его сочинениями, сводится к тому, что наиболее плодотворными для него являлись либо периоды крайнего нервного возбуждения, за которыми следовал бесплодный период апатии или беспорядочной жизни, – либо, наоборот, редкие в его жизни периоды личного счастья и душевного спокойствия.
В эпоху своего третьего приезда в Берлин (май 1758 года) Лессинг, по общему признанию своих биографов, находился в состоянии апатии и переутомления. Нервы его были совершенно расстроены. Его крайне раздражал тогда еще неоконченный процесс с Винклером, он был желчен и зол. Несколько освежающе повлияло на него посещение клуба, где раз в неделю, по пятницам, он, по собственному признанию, мог «досыта поесть, посмеяться и поспорить, особенно о вещах, которых он не понимал». Еще более развлекало его посещение театра, где выступал на сцене, наряду с посредственностями, высокоталантливый актер Экгоф. Лессинг по-прежнему принимал к сердцу успехи и неудачи Фридриха II, но прусский шовинизм все более отталкивал его. Пленившие его сначала патриотические песни Глейма скоро надоели, и он стал уже открыто высказывать, что в поэзии Глейма «патриот чересчур подавляет поэта». Но еще более неприятное впечатление произвели на Лессинга патриотические излияния пастора Ланге, – того самого, который перевел Горация и которому Лессинг посвятил свой критический «Путеводитель». Лессинг положительно негодовал, когда Ланге написал стихотворный пасквиль на принца Карла, хотя и запрещенный цензурою, но вышедший в свет по непосредственному дозволению Фридриха II. По этому поводу Лессинг сказал, что Фридрих как солдат дал разрешение, которого не дал бы при других обстоятельствах как король-философ. Видя междоусобную вражду и напрасное пролитие немецкой крови, Лессинг, по-видимому, разочаровался во всем. К этой эпохе его жизни относится знаменитое изречение, с которым носились его враги, упрекая его в космополитизме. «О любви к отечеству, – сказал Лессинг, – к стыду моему, я должен в этом сознаться, я не имею никакого понятия, и эта любовь кажется мне, в крайнем случае, героической слабостью, без которой я охотно могу обойтись». Враги Лессинга забывают, что настоящим отечеством его могла быть только Германия, в то время существовавшая лишь как отвлеченное понятие.
По обыкновению, Лессинг писал десять вещей сразу. Он сочинял басни, написал трактат о басне, составлял комментарии к песням Глейма, работал над литературными письмами, вместе с Рамлером издал и снабдил предисловием стихотворения Логау. Посреди этой журнальной и черной работы он составлял планы драматических произведений, как вдруг пришло известие о тяжкой ране, полученной его лучшим другом Клейстом под Кунерсдорфом. Глубока была скорбь Лессинга, – и тут пришло новое известие – о смерти его друга. При своем одиночестве Лессинг нуждался в друге, подобном Клейсту. Даже Мендельсон не мог заменить Клейста, который привлекал Лессинга своею необычайною искренностью и прямодушием. Иногда Клейст становился угрюм и мрачен, – но Лессинг знал, что это душевное состояние его друга есть следствие тяжких ударов судьбы; эта меланхолия не была капризом слабохарактерного человека и возбуждала тем большее сочувствие, что такие припадки случались с Клейстом необычайно редко.
Потеря друга и собственные неудачи довели Лессинга до крайне возбужденного состояния, и он лихорадочно взялся за работу, чтобы забыть об окружающем. Он стал изучать Софокла и начал замечательный этюд о его сочинениях, оставшийся неоконченным. После занятия Берлина русско-австрийскими войсками Лессинг оставил этот город и последовал приглашению генерала Тауенцина, который звал его к себе в Бреславль, предлагая ему приличную секретарскую должность. Лессинг поспешно уехал в Бреславль, но все же по дороге заехал во Франкфурт, где посетил могилу своего друга Клейста.
Пребывание у Тауенцина дало, наконец, Лессингу желаемый отдых, и он на деле мог проверить свою любимую латинскую пословицу, гласящую, что «музы требуют досуга и уединения писателя». Действительно, он собрал здесь много материала для своего «Лаокоона». Вскоре, однако, оказалось, что сравнительно несложная секретарская обязанность утомляла его более, чем труднейшие литературные работы.
В Бреславле Лессинг имел полную возможность присмотреться к оборотной стороне подвигов прусского короля Фридриха П. Тауенцин, у которого он был секретарем, должен был в качестве губернатора или коменданта крепости надзирать за чеканкою низкопробной монеты, которую Фридрих заставлял принимать, как полновесную; прусский король, несмотря на свое юдофобство, поручил эту аферу двум берлинским евреям, которые делали самые заманчивые предложения Лессингу и особенно Мендельсону; но оба друга дали понять, как они относятся к подобному предприятию. Многие из знакомых Лессинга удивлялись по этому поводу его «непрактичности», так как он легко мог стать богачом. По обыкновению, Лессинг часто посещал театр, завел кое-какие знакомства и вел довольно беспорядочную жизнь. Он получал хорошее жалованье, но жил более чем скромно и никогда ничего не откладывал. Много тратил он на покупку книг, и библиотека его содержала уже более шести тысяч томов. Чтобы помочь родителям и братьям, он часто занимал деньги и закладывал вещи. Со слугами ему не везло: один из лакеев обокрал его и скрылся, а потом открыл лавку. «Что ж, – сказал Лессинг, – узнав об этом, – он, по крайней мере, хорошо употребил мои деньги». Когда, однако, знакомая дама стала ему советовать «не сорить деньгами», Лессинг ответил: «У меня всегда будут деньги, пока останутся эти три пальца (чтоб держать перо) и вот это», – он указал на свой лоб. Говорят, что Лессинг постоянно держал в карманах червонцы вместе с мелкой монетой и часто по ошибке подавал милостыню червонцами. Если нищий возвращал золотой, Лессинг выражал удивление, что на свете есть столько честных людей, и приказывал нищему взять червонец, «посланный ему самим провидением».
При такой щедрости, не знавшей разумных границ, неудивительно, что Лессинг легко увлекся азартными играми. Сам Лессинг весьма правильно объяснил причину своего увлечения картами: это был род искусственного возбуждения для его совершенно расстроенных нервов. «Я нарочно играю так страстно, – говорил он. – Сильное возбуждение приводит в действие мою остановившуюся машину; оно избавляет меня от физического страдания, которое я часто испытываю». Берлинский друг Лессинга, Мендельсон, узнав о подобном образе жизни своего приятеля, придумал весьма остроумное противоядие. Он прислал Лессингу экземпляр своих философских сочинений с печатным посвящением, в котором между прочим было сказано, что писатель, обожаемый публикой, стал немым божеством. «Он не слышит, не говорит, не чувствует, не видит. Что же он делает? – Он играет».
Лессинг пришел в ужас, получив такой подарок. Мендельсон поспешил успокоить друга, сообщив ему, что посвящение присоединено лишь к нескольким экземплярам, розданным его ближайшим знакомым и приятелям. Нравоучение не помогло. Лессинг продолжал устраивать у себя ночные сборища, пока, наконец, его домовый хозяин, по профессии булочник, не придумал средство более действительное, чем увещания друга: он пустил в обращение пряники с карикатурным портретом и подписью Лессинга, что заставило последнего «очистить» квартиру раньше срока.
Лишь по окончании Семилетней войны Лессинг пришел в себя. Он сопровождал генерала Тауенцина в его деловых поездках и, возвратившись в Бреславль, взялся за литературные письма, снова стал работать над своим «Фаустом» и начал подготовительные работы для «Лаокоона». Весну 1764 года он провел сравнительно спокойно, живя в дачном помещении, где, сидя в беседке, усердно работал над первой немецкой национальной драмой «Минна фон Барнхельм». За эту работу он взялся с необычайной энергией и довел себя до такого переутомления, что заболел. Во время болезни его более всего мучили беседы доктора; главною темою этих бесед был Готтшед, опротивевший Лессингу еще до болезни. Когда болезнь достигла критического периода, Лессинг сказал одному из знакомых: «Хотел бы я знать, что произойдет в моей душе во время умирания». – «Но это невозможно», – сказал приятель… «Ах, вы меня интригуете!» – с досадою воскликнул больной. По выздоровлении он долго страдал обмороками. Лессинг уверял, однако, что болезнь принесла ему пользу. «Я точно вновь родился, – говорил он. – С этих пор началась серьезная эпоха моей жизни. Я вполне становлюсь мужем и надеюсь, что эта горячка выгнала из меня последние остатки моих юношеских глупостей. Счастливая болезнь!» Конечно, это был самообман, и вскоре Лессинг стал, наоборот, жаловаться, что не может работать по-прежнему. Особенно печалило его, что он не мог закончить свое любимое произведение, свою «Минну фон Барнхельм». Лишь вполне поправившись, он опять взялся за работу. «Я не хочу писать эту вещь половиною головы», – говорил он.
Наконец был решен процесс с Винклером, и Лессинг получил 300 талеров, явившихся как раз кстати, тем более, что родители осаждали Лессинга письмами, жалуясь на нужду. Посетив родительский дом, Лессинг возвратился в Берлин. Он сюда приехал уже далеко не безусловным почитателем Фридриха II. Высокомерный тон, господствовавший в Берлине после того, как Петр III заставил Россию помогать Пруссии, пришелся совсем не по душе Лессингу. На первых же порах пребывания в Берлине Лессинга подстерегали домашние неприятности: его новый слуга, присланный сюда привести в порядок книги, выдал себя за брата своего барина, нарядился в его платья и вел себя крайне нахально. Лессинг рассчитал слугу, – но и новый лакей оказался немногим лучше, – разумеется, по вине самого Лессинга, решительно не умевшего проявлять власть над слугами. Неудивительно, что в его комедиях слуги не только фамильярничают с господами, но нередко командуют ими.
Закончив «Минну фон Барнхельм», Лессинг принялся ревностно за своего «Лаокоона».
Комедия «Минна фон Барнхельм» составляет в его творчестве такой же поворотный пункт, как и «Лаокоон». Оба эти произведения, в противоположность прежним работам Лессинга, уже не имеют следа какой бы то ни было подражательности. Вместо того чтобы идти по дороге, проторенной другими писателями, нередко такими, которые стояли ниже самого Лессинга, в этих двух произведениях он сам указывает немецкой литературе новый путь.
В «Минне фон Барнхельм» творчество Лессинга достигает полного развития. Все типы этой драмы созданы им из черт, которые ему приходилось наблюдать в действительности. Работая над своим «Фаустом», Лессинг убедился, что не в этом произведении должен находиться центр тяжести его деятельности. Не в воображении средневекового прошлого, не в воссоздании типа, выработанного народной фантазией, а только в живой современности он мог искать подходящие сюжеты. Для создания «Фауста» Лессингу не хватало богатства красок, которыми располагало воображение Гёте. Семилетняя война, взятая не с ее розовой стороны, невольно привлекала внимание Лессинга. Широкое знакомство с бытом и нравами, жизненный опыт, знакомство с такими людьми, как Клейст, послуживший прототипом майора фон Телльгейма, – все это ставит «Минну фон Барнхельм» бесконечно выше прежних драматических работ Лессинга. Он сам сознавал это, чувствовал значение своего нового произведения и поэтому работал над ним с лихорадочным рвением. Случай, происшедший в одной бреславльской гостинице, где невеста отыскала своего жениха, раненого офицера, был основою фабулы. «Горю нетерпением, – писал Лессинг 20 августа 1764 года, – закончить свою „Минну“. Эта комедия – один из последних моих проектов. Если она не выйдет лучше всех прежних моих пьес, то я твердо решился ничего более не писать для театра».
О громадном впечатлении, произведенном этою пьесою на «избранных», писали многие, и среди них Гёте. Но большинство публики отнеслось к «Минне фон Барнхельм» не лучше, чем к любой посредственной пьесе. В противоположность прежним трем драмам Лессинга, в «Минне фон Барнхелъм», за исключением лиц третьестепенных (графа и фельдъегеря), все остальные действующие лица вполне типичны. Даже слуги обрисованы превосходно и не вылиты по одному образу, как прежние «лизетты», списанные с мольеровских субреток. Главный интерес пьесы, конечно, сосредоточивается на Минне и ее женихе майоре фон Телльгейме. Порывистая, живая, бойкая, несколько ветреная, но горячо любящая Минна – это дитя фантазии Лессинга – сочетает в себе самые симпатичные стороны немецкой женщины, – конечно, не такой, какою мы привыкли ее представлять себе, соединяя с понятием немки либо ангельскую невинность, либо флегму и слащавую сентиментальность. Что тип Минны не есть что-либо исключительное, – в этом убеждают нас хотя бы многие женские фигуры, обрисованные гораздо позднее Шпильгагеном. Действуя более по чувству, чем по рассудку, Минна не может быть названа идеальной героинею. Но зато она гораздо более привлекательна, чем разные не в меру чувствительные, не столько идеальные, сколько идеальничающие создания, с которыми мы так часто встречаемся у второстепенных немецких драматургов и беллетристов.
