Я именую словом Matrimoine все то, что в браке естественно зависит от женщины, а также все то, что в наши дни склонно обратить долю львицы в львиную долю (Он).
Забавно! Кажется, именно здесь, в конце спирали из подрезанной бирючины, увенчивающей холм в Ботаническом саду, именно здесь, на скамье из бетона, окрашенной под дерево, конечной остановке любителей нежных прогулок, сошла на меня благодать и пелена спала с глаз моих. Правда, Мариэтт не утверждает, что это было так, отнюдь. Она поразительно скромна и ограничивается лишь улыбкой и тем, что склоняет голову, отягощенную чудесными воспоминаниями, на мое плечо, подбитое ватой. Ее рука, подобно таитянскому ожерелью, обвила мою шею, а пальцы, на одном из которых обручальное кольцо подпирает перстень, подаренный мной в день помолвки, поглаживают мой пиджак; с этого пиджака она как раз сегодня утром выводила пятна при помощи препарата К 2 , сопровождая чистку рассуждениями о моей неряшливости. Так, значит, все произошло здесь? Осмелюсь ли я забыть? Впрочем, мужчины, как известно, не помнят ни о чем: ни о передвигающихся праздниках, ни о семейных годовщинах, постоянных торжествах домашней жизни, – самых важных датах в густой чаще всевозможных дат, неизменно присутствующих в памяти женщин, самой природой обреченных быть рабынями календаря.
– Дорогой! – шепчет Мариэтт.
Как будто бы тихо шепчет. И вместе с тем достаточно отчетливо, чтоб услышала вся наша свита. Увы! Мы не одни. Кроме самой участницы того знаменательного события, мне сопутствуют ее мать, мадам Гимарш, ее сестры, девицы Арлетт и Симона Гимарш, золовка Габриэль Гимарш, урожденная Прюдон, которые при этом вовсе не присутствовали, но, обожая слухи и пересуды, воспользовались послеобеденной прогулкой, чтоб возбудить свое пищеварение и приобщиться, как они это делают в кино, к культу мелодрамы.
– Наверняка у вас был глупый вид. В таких случаях люди всегда выглядят глупо.
Это насмешливо изрекла мадам Гимарш. Такова уж традиция: сначала прийти в восторг, потом поиздеваться. Само собой разумеется, в этом темном уголке ее дочь не подвергалась никакому риску, тут не допускалось никаких вольностей, недозволительного порыва страстей, не так ли? Ведь за Мариэтт бдительно следили око нотариуса, мэр, викарий – ангелы-хранители семейного очага. Но давайте улыбнемся, посмеемся, пусть волна насмешек захлестнет эти несказанные сказки – они ведь тоже умиротворяют семьи. Хватит, оставим это! Я роюсь в своих карманах, звеню ключами, ищу трубку, табак, спички. Напрасные старания. Меня все еще держат за шиворот, на моем плече замирает вздох, это не сожаление, конечно, но в нем есть примесь грусти: вчера все было чудом, а завтра станет повседневной рутиной. В этом вздохе слышится: «Ну вот!»
Все остальное легче передать молчанием – это тоже язык, пусть без лексики и синтаксиса. И он не меньше, чем громкие слова, может выразить истину. Ну вот, в тот день, в том месте это и произошло, я был один – и внезапно нас стало двое. Тропинка, на которую я тогда ступил, листья, даже если они видели, как на эту тропу ступали другие, скамейка, с которой я смахнул пыль, прежде чем сесть, могут свидетельствовать обо всем, как свидетельствую об этом я. Нельзя же повсюду устанавливать памятные таблички или вырезать на березовой коре имена, как мидинетки на Севере, или же царапать на листьях агавы, как мидинетки на Юге. Но именно здесь, в этой рамке, достойной того мгновения, решилась моя судьба.
Забавно! Прошло две недели после венца, торжественного ленча и всего, что за ними последовало, а я еще, по совести говоря, не могу ничего сказать. И все же я злюсь. Заячье рагу, изготовленное мадам Гимарш, было отличным и достойным внимания блюдом, хотя бутылка «корне» урожая 1920 года несколько перестоялась. Но еще немного такой патоки, и меня стошнит. Внесем некоторую точность: не было ни заветного места, ни памятного мгновения. Как удивились бы мамаша, сестры, золовки и даже она – моя жена, если бы какой-нибудь магнитофон, спрятанный три года назад под эту скамейку, изрыгнул все, что тут говорилось. Разве я знал, что со мной будет именно она, а не какая-нибудь другая? Во время первого свидания (а у меня их было с полсотни) разве станешь над чем-то задумываться? А то, что потом, – всего лишь продолжение или же бегство. Волнующие прикосновения, поцелуи, сначала робкие, будящие кровь, потом настойчивые, взасос; не представляю, что уж тут красноречиво свидетельствует о вечной любви. Сожалею, милые дамы. Но ваше удивление сразу бы обернулось яростью, если б вы заглянули в мою записную книжку 1950 года. Мне приятно ее перечитывать, и недавно я перелистал ее вновь. Там есть маленькая запись от 18 апреля, за которой следует пометка, несомненно сделанная на следующий день. Наверху записано: Повидать Густава в 13 часов по поводу мотоцикла. С Одиль в 18 часов на Эльзасской улице. В 22 часа tt с Мариэтт в Ботаническом саду. Признаюсь откровенно, что буквами tt я в то время сокращенно обозначал tête-à-tête . Буквы же ее (тут уж не было никаких чудес), записанные в другом месте, обозначали corps à corps . Что касается цифр четырнадцать – двенадцать, то в этом нет ничего таинственного – это оценка; для Одиль с ее бойкой болтовней и неплохим опытом отметка повышалась до пятнадцати – тринадцати. Это означало, что у Мариэтт не было ни изюминки, ни жару, присущих Одиль. Похоже, что одной я тогда снисходительно отпустил двадцать шесть баллов, а другой в итоге насчитал двадцать восемь. Но будем до конца откровенны. В Анже, как, впрочем, и в других местах, за немногими исключениями, жен берут в своей среде, какова бы она ни была. Я решил жениться на Мариэтт потому (30 % побудительной причины), что это было единственной возможностью добиться близости с ней, а с Одиль это было необязательным. Я женился на Мариэтт потому (тут уж процент трудно установить), что в ее пользу говорила наша детская дружба, незаметно перешедшая в нежность, содержавшая множество приятных воспоминаний, поцелуев, невинных ласк, привычки бегать с ней на танцы, играть, ходить в плавательный бассейн или в кино – словом, встречаться и вместе проводить время. Я выбрал Мариэтт еще и потому, что она была из «хорошей семьи», может быть не столь аристократичной, как наша семья, но несколько более состоятельной (хотя бы в последние годы). Всего этого за Одиль не числилось. Что ни говорите, а рассудок играет решающую роль еще до заказа пышной свадебной корзины с цветами, которые не позволяют все же забыть о том, что завтра в этой корзине уже будут лежать овощи. Позор тому, кто дурно об этом подумает! Мы живем в эру фанерованной мебели. Часто слышишь, как говорят: «Такие-то удачно выдали свою дочь», и скромное наречие «удачно» предполагает, что все выгоды были учтены. Теперь этим просто не хвастают – вот единственная перемена, – в наше время это недопустимо. У нас господствует сентиментальное притворство. Родителям даже рекомендуется добавить: «И знаете, они обожают друг друга!» Это уже похоже на фанеру из палисандрового дерева.
– Между нами говоря, – добавляет мой дядя, – с тех пор как налог ополчился на личные капиталы, чтобы устоять, стало еще более необходимо заключать браки в своей среде. Кстати сказать, это никогда не мешало всему остальному…
«Остальное» у нас достаточно прочно. Я люблю Мариэтт, это бесспорно. Люблю девушку своего круга. Я женился не по расчету. Ведь я мог бы взять себе в жены действительно богатую наследницу. Маргерит Тангур (Западный банк) охотно встречалась со мной. Меня неоднократно приглашали еще и к Димассам (шиферные карьеры), дочка которых совсем не урод. Но это было бы чересчур. Представляю себе, какую гримасу сделали бы мои родственники в подобном случае. Мариэтт не имела богатого приданого, только небольшую ренту, которая выплачивалась ежемесячно двадцатого числа, чтоб мы могли сводить концы с концами. Но зато она принесла с собой некоторые надежды и связи (тесть считал их полезными) и необходимую в провинции общую благосклонность к молодым супругам со стороны многих людей и будущих клиентов: ведь для почтенных обывателей достойная женитьба является первым доказательством благонамеренности лица свободной профессии. Таков укоренившийся предрассудок этой среды.
Устами своего героя, провинциального адвоката Абеля Бретодо, автор год за годом, с 1953 по 1967, излагает хронику повседневной жизни семьи. По словам Абеля, романистов обычно интересует лишь начало и конец любви, но не ее середина. «А где же, спрашивается, сама супружеская жизнь?» - восклицает он. Впрочем, отношение автора к супружеству отчасти выражено в эпиграфе, разъясняющем название романа: «Я именую словом Matrimoine все то, что в браке естественно зависит от женщины, а также все то, что в наши дни склонно обратить долю львицы в львиную долю».
Начинающий адвокат Абель Бретодо, единственный сын в семье, влюбляется в дочь лавочника Мариэтт Гимарш. В семействе Гимарш кроме Мариэтт ещё четверо детей: две незамужние сестры Симона и Арлетт, старшая сестра Рен, вышедшая замуж за богатого парижского аристократа намного старше себя, и Эрик, жена которого, Габриэль, дарит ему вот уже третью девочку. Женившись на Мариэтт, Абель, по сути, становится как бы одним из членов многочисленного клана Гимаршей. Абель приводит жену к себе в дом, где до этого прожили шесть поколений Бретодо. С первых же шагов Мариэтт ведёт себя в нем как хозяйка и разворачивает бурную деятельность по обновлению и замене всего и вся.
Каждый день Мариэтт подолгу «висит» на телефоне - она привыкла во всем советоваться с мадам Гимарш. Городок Анже, где живут оба семейства, небольшой, поэтому тёща нередко заходит к молодым супругам. Польза от ее визитов: блюда, приготовленные Мариэтт под ее руководством, гораздо более съедобны, нежели те, которые она готовит самостоятельно.
В конце первого года совместной жизни Абель, любящий подводить итоги, составляет своеобразный список достоинств и недостатков своей жены: восемь качеств говорят в ее пользу и столько же против. И ещё один неутешительный вывод: жена слишком много тратит. Абель берётся за любую работу, но денег все равно не хватает, ибо дамские журналы, которые читает Мариэтт, постоянно предлагают что-нибудь новенькое по части домашнего хозяйства.
И вот - событие, с нетерпением ожидаемое Мариэтт: у них будет ребёнок. Абель рад, однако ему ещё сложно определить своё отношение к случившемуся.
После рождения Никола жена становится прежде всего матерью. Сын - центр и смысл ее существования. «На плите жарится для отца бифштекс и почти взбит майонез - неважно: пусть сгорит мясо, пусть опадёт майонез, но лишь только специальный будильник (чудесное изобретение, которое заводится раз в день в часы кормления) дал сигнал - конечно, бросай все. Опоздания быть не может». Проблемы, связанные с персоной мужа, начисто исчезают.
Мариэтт полностью подчиняет себя младенцу. Абелю кажется, что «именно ребёнок, и ничто иное, позволяет по-настоящему ощутить главное бедствие супружеской жизни: ужасны эти постоянные переходы от неизречённого к глупому, от восхищения к омерзению, от мёда к помету». Абель прекрасно понимает родителей, которые сдают детей няням, и тем самым сохраняют свои привычки, свой распорядок дня, а также свою респектабельность. Последнее особенно важно для работы Абеля: к нему приходят клиенты, и детский визг отнюдь не способствует деловым разговорам. Стремление жены к тому, чтобы у ребёнка «было все», он расценивает как попытку ограничить прежде всего его запросы. Ведь деньги в семье утекают словно вода. «Жена дала мне ребёнка, я отдаю ей бумажник» - грустно размышляет Абель. Вскоре рождается Луи, а затем двойня - Марианна и Ивонна. Абель в ужасе: в маленьком Анже нет крупных преступников, значит, нет надежд на шумные процессы. Так каким же образом адвокат может увеличить свой бюджет? «У отцов сердце ноет под бумажником, который тощает. У матерей сердце радуется под налившейся грудью», - утешает Абеля его дядюшка Тио.
И вот - деньги истребляются нещадно. Но вместе с тем все становится ужасно просто: «уже нет мадам Бретодо или почти нет. Мариэтт едва выкраивает час в день, чтобы вывести детей погулять. Своим туалетом пренебрегает настолько, что легко можно ошибиться, приняв ее за гувернантку из хорошего дома. За исключением нескольких поспешных вылазок в универмаги, Мариэтт стала такой же невидимкой, как и добрая половина женского населения Анже». Между мужем и женой вырастает стена из передника и хозяйственной утвари.
О чем идёт речь в семейных разговорах? Конечно, о детях. Мариэтт совершенно перестала интересоваться работой мужа, зато регулярно требует денег на детей и хозяйство. Абелю кажется, что Мариэтт делает для детей слишком много. «В сущности, ей уже некогда жить самой», - заключает он.
Ссоры между супругами становятся редкими - они редко видятся, - зато основательными: уравновешенный Абель, в душе чувствуя себя «злобной акулой», срывается на крик. Гимарши, манеры которых мэтр Бретодо именует не иначе как «сироп», выступают в качестве миротворцев и дарят семейству новый большой холодильник, на который у Абеля нет денег.
И вот господин адвокат, проигравший битву на уровне разума, даёт слово Абелю, пытающемуся осмыслить, что же происходит с ним и с его женой. Ему кажется, что «кудахтанье наседки» навсегда заменило прежнее «воркование голубки». Он рассуждает: «Время от времени вы начнёте удирать из дому: надо выступить на судебном процессе в Ренне, в Мансе, в Type. Вы будете охотно соглашаться на выезды, даже начнёте искать их, чтобы получить передышку. Два или три раза, не более - ведь сближение тоже искусство, и, кроме того, нужны деньги и не хватает времени, - вы воспользуетесь этими поездками, чтобы развлечься с какими-нибудь незнакомками, и, если одна из них скажет вам на рассвете, что она замужем, это возмутит вас и вызовет мысль: „Вот шлюха, если б Мариэтт так поступила со мной?“ Однако вы будете ясно сознавать, что это не одно и то же. Вас не покинет ощущение, что вы не нарушили супружеской верности, вы как были женаты, женаты и остаётесь и вовсе не собираетесь покуситься на спокойствие своей семьи».
Абель изменяет жене с ее молоденькой родственницей Анник. Но в маленьком городке жизнь каждого его жителя протекает на глазах у всех, и роман их быстро завершается. В сущности, Абель этому рад - у него нет сил порвать с семьёй.
Абель не знает, известно ли Мариэтт о его измене. Намереваясь восстановить мир в семье, он с удивлением замечает, что жена побывала в парикмахерской. Более того, она принимается делать гимнастику и соблюдать диету. Абель начинает по-новому смотреть на жену: как может он упрекать ее за постоянную суету? Образование, полученное его женой, «словно начисто стёрли резинкой», но что сделал он, дабы помешать этому? «А о непрерывном рабочем дне вы слыхали? Без всякого вознаграждения. Без отпуска. Без пенсии», - вспоминает он язвительное замечание Мариэтт. И среди вроде бы беспросветных будней Абель все же находит лучик счастья: это улыбки его детей.
И вот - итог, который подводит герой. «Моя дорогая! Я снов! вопрошаю себя, где же та, на которой я женился? Вот она, здесь; а где же тот, за которого ты вышла замуж? И он тоже тут. Такие, какими мы стали теперь. Многое для нас обоих уже кончилось. Я хотел сказать, кончились помышления о том, что все могло бы кончиться иначе. Ну а каким станет для нас будущее? Бог мой, да это зависит от доброй воли каждого из нас. Достаточно допустить, что нет полного счастья на свете (покажите-ка мне такое счастье), и тогда исчезнет ощущение катастрофы, оттого что супружество не удалось, вы посчитаете это сугубо относительным и перестанете умиляться своим горестям».
«Посмотри. Ещё не наступил вечер. Все ещё длятся прозрачные сумерки, в пору летнего солнцестояния долго бывает светло настолько, что в решётчатый ставень проникает закатный луч, и видно, как а нем пляшут пылинки. Нам знакомы эти пылинки. Они серым налётом ложатся на мебель, я их вдыхаю и вдыхаю, они в тебе и во мне. Нет ни одного дома, ни одной семьи, где бы их не существовало. Но мы знаем: в нас есть нечто, что, вспыхнув, способно озарить их порой, и они засветятся».
Письменность - одно из величайших изобретений человечества. Более того, изобретение письменности было тем великим шагом, который позволил человечеству совершить переход от варварства к цивилизации. В тот миг, когда впервые было высечено на камне имя вождя или бога или название племени - мы никогда не узнаем точно, что именно, - в тот миг началась история.
Эта книга рассказывает о дешифровке забытых письменностей - от Древнего Египта и Шумера до письма этрусков и письменности острова Пасхи. На ее страницах оживают героические усилия гениальных исследователей, заставивших заговорить, казалось, навеки умолкнувшие древние письменные памятники, - начиная с Жана-Франсуа Шампольона и заканчивая Майклом Вентрисом. И каждый шаг дешифровки древних письмен сопровождают уникальные иллюстрации.
Составление Кирилла Королева
Перевод с немецкого Г.М. Бауэра,
И.М. Дунаевской (фрагменты из книги И. Фридриха "Египет и Ближний Восток").
Краткая история письменностей Европы и Дальнего Востока - Иероглифы, руны, символы… - Фрагменты книги И. Фридриха "История письма" 88
История письма
Эволюция письменности от Древнего Египта до наших дней
О развитии письма и его типах
Письмо по праву причисляется к величайшим культурным ценностям человечества. Весьма распространенным является разделение народов на обладающих письменностью и бесписьменных; этот факт свидетельствует о значении письма. Письмо и речь суть виды сообщения, к которым можно добавить еще жесты (этот вид сообщения знают и животные) и различного рода сигналы (световые, дымовые, подаваемые посредством барабанного боя, свиста, хлопанья в ладоши и т. д.). Но в то время как большинство средств сообщения, включая речь, носят моментальный характер, ограничены во времени и пространстве, так как предполагают пространственную близость говорящего и слушающего и исчезают непосредственно в процессе реализации, написанное слово может преодолеть время и пространство, обладает, следовательно, некоторой временной протяженностью. Письмо можно определить как такое средство сообщения, которое - состоит ли оно из условных или не требующих пояснений знаков - помогает человеку преодолеть время и пространство.
Каждое устное сообщение имеет внешнюю сторону (звучание) и внутреннюю (смысл). Письменные сообщения тоже включают две эти стороны, но отношения между ними более сложные. Большинство современных письменностей передает только звучание; смысл специально не выражен, а извлекается читателем из звучания. Это просто, если пишущий и читающий принадлежат к одному языковому коллективу. Если это не так, то, чтобы понять сообщение, читающий должен выучить иностранный язык. В противоположность нашим письменностям примитивные письменности стараются выразить как раз смысл сообщения, игнорируя по большей части звучание. Одна из важных задач историков письменности - установить, как письмо, передающее только смысл, превратилось постепенно в звуковое письмо.
Ведь большинство известных нам письменностей, таких как латинская, греческая и русская, основаны на звуковом принципе, подобно многочисленным индийским и менее совершенным (поскольку гласные на письме не выражаются) семитским письменностям, т. е. прежде всего еврейскому и арабскому письму. Но наряду с ними в Восточной Азии существует весьма жизнеспособное китайское письмо - понятийное, или словесное, с тысячами знаков для таких устойчивых понятий, как "ребенок", "дерево", "пить", причем соответствующие звучания (при постоянстве начертания) в разных диалектах зачастую различны. Японское письмо, заимствованное у китайцев, наполовину словесное, наполовину слоговое , т. е. письмо, в котором отдельные знаки соответствуют не звукам, а слогам.
Еще более примитивным видом письма пользовались народы доколумбовой Центральной Америки. Это была вообще даже не письменность, а нечто ее предваряющее, письмо-живопись: сообщение, предназначенное для передачи, имело вид рисунка. Отдельный знак не соответствовал ни букве, ни слогу, ни слову, а передавал мысль, которую можно изложить целой фразой. В этом случае исследователи письма пользуются термином фразовое , или идеографическое письмо .
Все это многообразие письменностей различных древних и современных народов земного шара наука об истории письма должна свести в одно историческое целое. Хотелось бы обратить внимание читателя на различие между изобретением и наследованием письменности. В случае с клинописью нельзя указать никакого другого письма, которое послужило бы для нее прообразом. Клинопись, очевидно, развивалась по своим собственным законам, т. е. была изобретением. Латинское письмо не самостоятельно, оно возникло как подражание известному в древней Италии греческому письму; тем самым латинское письмо является заимствованным.
Остается еще одно предварительное замечание: так как буквенное письмо не единственный вид письма, а только одно среди многих, то неверно было бы полагать, что древний изобретатель письма мог создать буквенное письмо, алфавит, из ничего. Понятие об отдельном звуке, особенно о согласном звуке, которое мы усваиваем в начальной школе, для примитивного человека не является ни легко выводимым, ни само собой разумеющимся. Следовательно, при изобретении письма алфавит не падает с неба. Даже понимание слога как составной части слова представляет значительную трудность для примитивного человека. Поэтому очень маловероятно, чтобы древнему творцу письменности сразу удалось разбить слова его языка на слоги и создать из ничего слоговое письмо.
Путь от слова к слогу потому чрезвычайно труден, что творец письменности в большинстве случаев не осознает отдельный звук как элемент слова.
Потребность в средствах сообщения, которые могли бы передавать на расстоянии и во времени слова, жесты и сигналы, существует, конечно, и у бесписьменных народов. Главе первобытной общины нужно иметь сведения о запасах пищи, утвари, о количестве скота и боеспособных мужчин и т. д. Удержать все это в памяти - выше человеческих возможностей. Возникает необходимость передавать на большие расстояния сообщения, сложность и объем которых обременительны для памяти вестника. Важное событие, такое как победа, должно найти отражение не только в словах недолговечной песни, нужны другие, более долговечные средства, чтобы оставить память об этих событиях будущим поколениям.
Те примитивные средства, которыми нецивилизованные народы пользовались для этих целей, современная наука называет расплывчатым термином предметное письмо . Остатки таких примитивных форм сообщения живы и в сознании современного культурного человека, хотя и не осознаются им как таковые. Четкой границы между (мгновенным) сигналом и (более постоянным) элементом дописьменной системы передачи сообщений провести нельзя. Мы, например, не делаем различий между мгновенно сменяющими друг друга сигналами светофора и дорожными знаками, рассчитанными на более длительное восприятие, что роднит их некоторым образом с письмом.
Вывеска магазина сообщает: "Здесь продаются сигары и сигареты, здесь бакалейные товары, здесь булочная, здесь скобяные товары и т. д." Таз цирюльника указывает на то, что здесь парикмахерская. Названия гостиниц "У золотого оленя" и "У зеленой ели" могут передаваться не только надписью, но и с помощью скульптуры или картины над дверью, у входа в гостиницу. В винодельческих районах виноградная лоза - знак винного погребка. Черная одежда оповещает: "В семье кто-то умер", кольцо: "Я замужем". Военные знаки различия без слов указывают на звание их носителя, флаги одним только цветом или сочетанием цветов - на определенные, в большинстве случаев политические общности. Памятник, будь он даже без надписи, вызывает в памяти образ известного человека или важнейшие события прошлого.
Изменить размер шрифта:
Эрве Базен
Супружеская жизнь
Монике
Я именую словом Matrimoine все то, что в браке естественно зависит от женщины, а также все то, что в наши дни склонно обратить долю львицы в львиную долю.
Забавно! Кажется, именно здесь, в конце спирали из подрезанной бирючины, увенчивающей холм в Ботаническом саду, именно здесь, на скамье из бетона, окрашенной «под дерево», конечной остановке любителей нежных прогулок, сошла на меня благодать и пелена спала с глаз моих. Правда, Мариэтт не утверждает, что это было так, отнюдь. Она поразительно скромна и ограничивается лишь улыбкой и тем, что склоняет голову, отягощенную чудесными воспоминаниями, на мое плечо, подбитое ватой. Ее рука, подобно таитянскому ожерелью, обвила мою шею, а пальцы, на одном из которых обручальное кольцо подпирает перстень, подаренный мной в день помолвки, поглаживают мой пиджак; с этого пиджака она как раз сегодня утром выводила пятна при помощи препарата К2, сопровождая чистку рассуждениями о моей неряшливости. Так, значит, все произошло здесь? Осмелюсь ли я забыть? Впрочем, мужчины, как известно, не помнят ни о чем: ни о передвигающихся праздниках, ни о семейных годовщинах, постоянных торжествах домашней жизни, - самых важных датах в густой чаще всевозможных дат, неизменно присутствующих в памяти женщин, самой природой обреченных быть рабынями календаря.
Дорогой! - шепчет Мариэтт.
Как будто бы тихо шепчет. И вместе с тем достаточно отчетливо, чтоб услышала вся наша свита. Увы! Мы не одни. Кроме самой участницы того знаменательного события, мне сопутствуют ее мать, мадам Гимарш, ее сестры, девицы Арлетт и Симона Гимарш, золовка Габриэль Гимарш, урожденная Прюдон, которые при этом вовсе не присутствовали, но, обожая слухи и пересуды, воспользовались послеобеденной прогулкой, чтоб возбудить свое пищеварение и приобщиться, как они это делают в кино, к культу мелодрамы.
Наверняка у вас был глупый вид. В таких случаях люди всегда выглядят глупо.
Это насмешливо изрекла мадам Гимарш. Такова уж традиция: сначала прийти в восторг, потом поиздеваться. Само собой разумеется, в этом темном уголке ее дочь не подвергалась никакому риску, тут не допускалось никаких вольностей, недозволительного порыва страстей, не так ли? Ведь за Мариэтт бдительно следили око нотариуса, мэр, викарий - ангелы-хранители семейного очага. Но давайте улыбнемся, посмеемся, пусть волна насмешек захлестнет эти несказанные сказки - они ведь тоже умиротворяют семьи. Хватит, оставим это! Я роюсь в своих карманах, звеню ключами, ищу трубку, табак, спички. Напрасные старания. Меня все еще держат за шиворот, на моем плече замирает вздох, это не сожаление, конечно, но в нем есть примесь грусти: вчера все было чудом, а завтра станет повседневной рутиной. В этом вздохе слышится: «Ну вот!»
Все остальное легче передать молчанием - это тоже язык, пусть без лексики и синтаксиса. И он не меньше, чем громкие слова, может выразить истину. Ну вот, в тот день, в том месте это и произошло, я был один - и внезапно нас стало двое. Тропинка, на которую я тогда ступил, листья, даже если они видели, как на эту тропу ступали другие, скамейка, с которой я смахнул пыль, прежде чем сесть, могут свидетельствовать обо всем, как свидетельствую об этом я. Нельзя же повсюду устанавливать памятные таблички или вырезать на березовой коре имена, как мидинетки на Севере, или же царапать на листьях агавы, как мидинетки на Юге. Но именно здесь, в этой рамке, достойной того мгновения, решилась моя судьба.
Забавно! Прошло две недели после венца, торжественного ленча и всего, что за ними последовало, а я еще, по совести говоря, не могу ничего сказать. И все же я злюсь. Заячье рагу, изготовленное мадам Гимарш, было отличным и достойным внимания блюдом, хотя бутылка «корне» урожая 1920 года несколько перестоялась. Но еще немного такой патоки, и меня стошнит. Внесем некоторую точность: не было ни заветного места, ни памятного мгновения. Как удивились бы мамаша, сестры, золовки и даже она - моя жена, если бы какой-нибудь магнитофон, спрятанный три года назад под эту скамейку, изрыгнул все, что тут говорилось. Разве я знал, что со мной будет именно она, а не какая-нибудь другая? Во время первого свидания (а у меня их было с полсотни) разве станешь над чем-то задумываться? А то, что потом, - всего лишь продолжение или же бегство. Волнующие прикосновения, поцелуи, сначала робкие, будящие кровь, потом настойчивые, взасос; не представляю, что уж тут красноречиво свидетельствует о вечной любви. Сожалею, милые дамы. Но ваше удивление сразу бы обернулось яростью, если б вы заглянули в мою записную книжку 1950 года. Мне приятно ее перечитывать, и недавно я перелистал ее вновь. Там есть маленькая запись от 18 апреля, за которой следует пометка, несомненно сделанная на следующий день. Наверху записано: Повидать Густава в 13 часов по поводу мотоцикла. С Одиль в 18 часов на Эльзасской улице. В 22 часа tt с Мариэтт в Ботаническом саду. Признаюсь откровенно, что буквами tt я в то время сокращенно обозначал «tete-a-tete ». Буквы же ее (тут уж не было никаких чудес), записанные в другом месте, обозначали «corps a corps». Что касается цифр четырнадцать-двенадцать, то в этом нет ничего таинственного - это оценка; для Одиль с ее бойкой болтовней и неплохим опытом отметка повышалась до пятнадцати - тринадцати. Это означало, что у Мариэтт не было ни изюминки, ни жару, присущих Одиль. Похоже, что одной я тогда снисходительно отпустил двадцать шесть баллов, а другой в итоге насчитал двадцать восемь. Но будем до конца откровенны. В Анже, как, впрочем, и в других местах, за немногими исключениями, жен берут в своей среде, какова бы она ни была. Я решил жениться на Мариэтт потому (30 % побудительной причины), что это было единственной возможностью добиться близости с ней, а с Одиль это было необязательным. Я женился на Мариэтт потому (тут уж процент трудно установить), что в ее пользу говорила наша детская дружба, незаметно перешедшая в нежность, содержавшая множество приятных воспоминаний, поцелуев, невинных ласк, привычки бегать с ней на танцы, играть, ходить в плавательный бассейн или в кино - словом, встречаться и вместе проводить время. Я выбрал Мариэтт еще и потому, что она была из «хорошей семьи», может быть не столь аристократичной, как наша семья, но несколько более состоятельной (хотя бы в последние годы). Всего этого за Одиль не числилось. Что ни говорите, а рассудок играет решающую роль еще до заказа пышной свадебной корзины с цветами, которые не позволяют все же забыть о том, что завтра в этой корзине уже будут лежать овощи. Позор тому, кто дурно об этом подумает! Мы живем в эру фанерованной мебели. Часто слышишь, как говорят: «Такие-то удачно выдали свою дочь», и скромное наречие «удачно» предполагает, что все выгоды были учтены. Теперь этим просто не хвастают - вот единственная перемена, - в наше время это недопустимо. У нас господствует сентиментальное притворство. Родителям даже рекомендуется добавить: «И знаете, они обожают друг друга!» Это уже похоже на фанеру из палисандрового дерева.
Между нами говоря, - добавляет мой дядя, - с тех Пор, как налог ополчился на личные капиталы, чтобы устоять, стало еще более необходимо заключать браки в своей среде. Кстати сказать, это никогда не мешало всему остальному…
«Остальное» у нас достаточно прочно. Я люблю Мариэтт, это бесспорно. Люблю девушку своего круга. Я женился не по расчету. Ведь я мог бы взять себе в жены действительно богатую наследницу. Маргерит Тангур (Западный банк) охотно встречалась со мной. Меня неоднократно приглашали еще и к Димассам (шиферные карьеры), дочка которых совсем не урод. Но это было бы чересчур. Представляю себе, какую гримасу сделали бы мои родственники в подобном случае. Мариэтт не имела богатого приданого, только небольшую ренту, которая выплачивалась ежемесячно двадцатого числа, чтоб мы могли сводить концы с концами. Но зато она принесла с собой некоторые надежды и связи (тесть считал их полезными) и необходимую в провинции общую благосклонность к молодым супругам со стороны многих людей и будущих клиентов: ведь для почтенных обывателей достойная женитьба является первым доказательством благонамеренности лица свободной профессии. Таков укоренившийся предрассудок этой среды.
