Роман “Отцы и дети” был написан в 1861 году. Его жанр можно определить как социально-психологический роман. В этом произведении рассматриваются важные социальные проблемы второй половины 19 века, волновавшие Тургенева.
В центр своего романа писатель ставит нигилиста Базарова и на его примере рассматривает, что есть нигилизм, каковы его последователи. Кроме того, Тургенев открыто высказывает свою точку зрение на это общественно-социальное явление.
Помимо этого, роман освещает вечные проблемы, волновавшие мировую литературу во все времена. Писатель в своем произведении затрагивает тему любви, дружбы, семьи, взаимоотношений родителей и детей, а также вообще разных поколений.
В 18 главе “Отцов и детей” описана сцена объяснения Базарова с Одинцовой. Евгений Базаров, как известно, отвергал все платонические чувства. В отношениях между мужчиной и женщиной он признавал лишь физиологию. И, что важно, себя герой считал сильным человеком, которым не способна завладеть любовь. Однако натура человеческая везде одинакова. Любовь – основополагающее чувство, говорит Тургенев. И ей, как известно, “все возрасты покорны”.
Писатель проводит своего героя через испытания, чтобы проявить его натуру и развенчать его нигилистические убеждения. Самым важным и ответственным для Базарова является испытание любовью, его чувство к Анне Сергеевне Одинцовой.
В 18 главе Одинцова первая заводит разговор с Базаровым. Ей интересно понять, чем живет Базаров, что его занимает, что он за человек. Анна Сергеевна видит в нем большие возможности и перспективы. Затем постепенно она выводит Базарова на откровенный разговор. Наконец герой решается и признается этой женщине в любви: “Так знайте же, что я люблю вас, глупо, безумно… Вот чего вы добились”.
Любовь Базарова была, так же, как и вся его натура, “сильной и тяжелой”. Автор замечает, что эта страсть билась в герое и напоминала злобу. На кого же злился Базаров? Мне кажется, что в какой-то степени на Одинцову, вынудившую у него признание. Но в большей степени Евгений Васильевич злится на себя. Он мнил себя сверхчеловеком, а оказался самым обыкновенным, “слабым”. Он, так же, как и все, влюбился в женщину, влюбился сильно, безудержно, надолго. Эта любовь опровергла все представления Базарова и о себе, и о человеческой натуре и даже о нигилизме.
А что же Одинцова? Автор пишет, что после признания ей “стало и страшно и жалко его”. Но героиня испытывает к Базарову какие-то чувства, похожие на влюбленность. Тургенев дает нам понять это по отдельным деталям: Анна Сергеевна не сразу высвободилась из объятий Базарова, в ее голове звучала “невольная нежность”. Но прагматичная натура и страх взяли верх над этой женщиной. Она отвергла Базарова: “- Вы меня не поняли, – прошептала она с торопливым испугом. Казалось, шагни он еще раз, она бы вскрикнула… Базаров закусил губы и вышел”.
Интересно, что до этого случая сама Одинцова не подозревала о своих чувствах к герою: “…а сама подумала: “Я и себя не понимала”. После, на следующий день, Одинцова пыталась анализировать свои чувства. Она пыталась убедить себя, что ничего не подозревала и не хотела. Но… не могла. Ее выдавала улыбка и томный взгляд полузакрытых глаз.
Каков же итог размышлений и раздумий героини? Она подумала и решила, что спокойствие для нее все-таки дороже всего: “Нет, – решила она наконец, – Бог знает, куда бы это повело, этим нельзя шутить, спокойствие все-таки лучше всего на свете”. Молодая и неординарная натура этой героини стремится к любви, к новым ощущениям, к полноценной жизни. Но что-то ее постоянно останавливает. Именно из-за своей осторожности она и не может почувствовать себя счастливой. Потому что, дойдя до определенной черты, сразу идет на попятный, боится отдаться чувствам. К ее беде, Одинцова видит за этой чертой только “пустоту” и, что еще хуже, “безобразие”.
Для обрисовки поведения и чувств своих героев Тургенев использует целый ряд художественных приемов. Это, прежде всего, художественная деталь (в поведении Одинцовой и Базарова). Кроме того, здесь искусно используется прием диалога и внутреннего монолога, а также авторские комментарии.
Данный эпизод очень важен в структуре всего романа. Он показывает финальный этап испытания Базарова любовью, показывает крушение его иллюзий и теорий. Кроме того, этот эпизод очень точно обрисовывает характер Анны Сергеевны Одинцовой, проявляет суть ее натуры и показывает причину, по которой эта неординарная женщина все-таки остается несчастной. По мнению Тургенева, люди, боящиеся жить, боящиеся любви, никогда не будут счастливыми.
(Пока оценок нет)
Другие сочинения:
- Роман И. С. Тургенева “Отцы и дети”, увидевший свет в 1862 году, вызвал вокруг себя небывалую полемику. Это неудивительно: писатель показал в романе перелом общественного сознания России, появление в ней новых сил. Особенно сильные споры велись вокруг центральной фигуры романа Read More ......
- К работе над романом Тургенев приступил в начале августа 1860 года, а закончил его в июле 1861. Появился роман в февральской книге журнала “Русский вестник” за 1862 год. “Отцы и дети” – произведение, отразившее целый этап в историческом развитии России Read More ......
- В романе “Отцы и дети” Тургенев показывает не только идеологические споры, но и изображает героев влюбленных, героев, которые любят, женятся, живут вместе. Основной конфликт между Базаровым и “отцами” заключается в выборе жизненного пути и образа мыслей. Главный герой отрицает чувства, Read More ......
- На протяжении всего романа “Отцы и дети” И. А. Тургенев планомерно проводит главного героя – Евгения Базарова – через многие испытания, развенчивающие его нигилистическую теорию. Самым серьезным и болезненным для героя стало “испытание любовью”, которое перевернуло всю его жизнь, заставило Read More ......
- Показав в своем романе “Отцы и дети” тип нового героя демократа-разночинца, материалиста и нигилиста Базарова, И. С. Тургенев показывает и то, что, как любой думающий человек, герой не может оставаться на одних и тех же позициях при различных обстоятельствах своей Read More ......
- Роман Тургенева “Отцы и дети” открывается приездом Аркадия Кирсанова вместе со своим “приятелем” Базаровым в поместье Кирсановых – Марьино. Друзей встречает отец Аркадия – Николай Петрович. Он не видел сына уже давно – его Аркаша возвращается после учебы в университете Read More ......
- Роман “Отцы и дети” после публикации стал предметом ожесточенных споров и приобрел мировую известность. Скорее всего это произошло из-за того, что “чуткая рука художника нащупала больное место общества, обнажила явление, бессознательно волновавшее всех, но еще никем не формулированное ясно”. Этот Read More ......
- Главным героем романа И. С. Тургенева “Отцы и дети” является молодой нигилист Евгений Базаров. На страницах своего произведения автор подробно излагает взгляды этого человека, всесторонне освещает его характер – таким образом Тургенев изучает новое явление под названием “нигилизм”, захватившее Россию Read More ......
Общение с Фаджем и подготовка ловушки для Джинни серьезно вымотали нас с Гарри. Подозреваю, что и Драко с Дафной были в ненамного лучшем состоянии - без них мы не смогли бы соорудить западню прямо на глазах у предполагаемой добычи и ее матери. Так что, когда Тонкс с несколькими пересадками, старательно «обрубая хвосты», доставила нас туда, где ждали мои родители, мы уже практически спали. Гарри вежливо пожелал «спокойной ночи», и ушел в свою комнату. Я же еще немного посидела с родителями, и, с закрывающимися глазами, тоже пошла…
Я? - удивление могло лишь слегка поцарапать броню усталости. - Спать.
Это с кем же ты спать собралась? - весело спросил папа.
Я с некоторым трудом приоткрыла глаза, чтобы увидеть папу и высказать все, что думаю о его неуместных шутках… и выяснилось, что я стою на лестнице, ведущей к гостевой комнате, где и разместили Гарри.
Дрожащие руки, полыхающие щеки… «Для того, чтобы работать с Хаосом - нужен холодный разум. Иначе он сокрушит тебя и растворит в себе» - вспомнились мне слова Сейлины. Вдох. Выдох. Пальцы складываются в мудру спокойствия и познания, взывая к одному из проявлений Изменяющего пути. Постепенно я прихожу в себя, осознавая, что сработал простейший инстинктивный механизм: для сна искать самое безопасное место. А все мои инстинкты просто вопят, что безопаснее всего - рядом с Гарри. Но что мне теперь делать?
Я подняла голову, и посмотрела на родителей. Краснота с моих щек уже почти сошла… по крайней мере, их не пекло изнутри, как только что.
Спасибо, что разбудили, а то, кто знает, где бы я проснулась.
Папа прекратил посмеиваться, и серьезно посмотрел на меня.
Ты тоже будь осторожна. Вам еще рано… - и папа красноречиво замолчал.
Я знаю, - согласилась я. - И Гарри знает.
Вот как? - мама удивилась. - Вы с ним говорили об этом?
Да, - очередной кивок. - Мы с ним можем… чувствовать друг друга… И Гарри сказал, что чего бы он не хотел, но твердо знает, что еще рано.
Надеюсь, что когда вы решите, что уже время - я узнаю об этом не из сообщения о твоей беременности, - мама отвернулась, изображая, что ее что-то сильно заинтересовало за окном… но от ее напряжения, разлитого в эмпатическом фоне, казалось, вот-вот начнет потрескивать воздух.
Я обязательно приду за советом, - попыталась я успокоить маму. Получилось как-то не очень.
Так… - внедрился в наш разговор папа. - Постель вы, похоже, уже обсуждали. А свадьбу?
Меня окутала аура Силы, прохладная на фоне жаркой летней ночи. Мне сразу стало легче. Иллюзорное, но от этого не менее действенное прикосновение пальцев Гарри к моим вискам сняло усталость, убрало дрожь в коленках и развеяло серую муть.
Обсуждали, - согласилась я. - Но, к сожалению, в нашем возрасте брак возможен только в случае… - я смущенно потупилась, - ну… в том случае, о котором не хочет услышать мама*. А как только мы станем достаточно взрослыми - он попросит у вас моей руки.
У нас? - заинтересовался папа. - Не у тебя?
А я уже сказала ему, что согласна.
Интересные вещи выясняются… - мама отошла к журнальному столику и стала машинально перебирать стоящие на нем стеклянные безделушки.
Очень интересные, - согласился папа. - Но, думаю, что пока что дети приняли очень… взвешенные и разумные решения. А сейчас Гермионе стоит идти спать - она на ногах с трудом стоит.
Утро порадовало меня ярким солнцем и птичьим пением. Я потянулась, и с некоторым удивлением посмотрела на пижаму, в которой, как оказалось, я спала. Момент переодевания начисто выпал у меня из памяти. Зато сон, в котором мы извлекали рыжую занозу из западни, в которую мы же ее и засунули - помнился, напротив, очень ярко. Я привела себя в порядок, и спустилась в гостиную. Когда я уже подходила к столу, на котором заметила бумагу, на лестнице, ведущей в другое крыло, появился Гарри. Нда… Ведь именно на ту лестницу меня вчера и занесло! Позорище…
Прости, Миа, - обычно это имя звучит разве что ментально, а вот от его произнесения вслух я как-то отвыкла, - но я вчера подслушал твой разговор с родителями.
Заметила, - ответила я, потерев пальцами виски. - Ты мне очень помог. Спасибо.
Не за что, - пожал плечами парень. - Обращайся.
Мы переглянулись, и рассмеялись. Сегодня вчерашнее мое выступление, хоть и по прежнему вызывало приступы стыда, но уже не казалось таким страшным. Да и родители восприняли все это на удивление спокойно.
Посоветуемся с Внутренним кругом, - спокойно ответил Гарри, - а потом соберем наш маленький культ Всеизменяющегося. Ты потребуешь от своих аколитов отчета о собранных сведениях, и поручишь им убедить родителей поддержать Фаджа.
Я удивилась. Сильно удивилась. А потом - расплылась в улыбке.
А если Дамблдор решит, что леди Аметист сделала это в расчете на то, что Драко или Джинни, или они оба - донесут эту «информацию» до него в надежде рассорить? - по моим выкладкам, цель данного действия получалась именно такой.
Ничего страшного. Фадж все равно планирует наше свидание с Ритой Скиттер… а уж после него я смогу найти ее так или иначе, и анонимно солью кое-что из того, что знал покойный Флетчер, что можетнемного укрепить позиции Фаджа и так же немного пошатнуть позиции Дамблдора, - Гарри улыбнулся мне в ответ и протянул руку ко мне. Я пальцами коснулась его пальцев. - Если уж это не убедит директора в том, что демоны поддерживают Министра - то не знаю, что его в этом может убедить.
А если… - задумалась я, наслаждаясь прикосновением, - … если действовать не только через «Ежедневный пророк»? Если кое-что подкинуть еще и отцу Луны?
Атака на «Пророк» будет со стороны Дамблдора объявлением войны Министерству, - покачал головой Гарри. - «Придира» в этом смысле более уязвим… Но что-то в этой идее есть. Надо будет ее как следует подумать.
И с Луной посоветоваться.
Обязательно, - согласился Гарри. - А пока что…
С некоторым сожалением, впрочем, вполне взаимным, он забрал у меня свою руку, и щелкнул пальцами. Перед нами появилась Асси.
Господин? - склонилась она в поклоне.
Отправляйся в Гринготтс. Мне нужен природный кристалл хрусталя, дюйма на два… или же друза… но лучше - одиночный, необработанный, - диктовал Гарри домовушке. - Плату за него пусть спишут с «металлического» счета, ни в коем случае не с того, который «виден» Дамблдору.
Хорошо, господин, - домовушка с легким хлопком исчезла.
Гарри же, посмотрев на место, где она только что была, вздохнул, задумался, и поднялся из-за стола.
Гарри? - поинтересовалась я.
Сейчас вернусь. Мне нужно кое-что из моей комнаты.
Гарри действительно быстро спустился, держа в руках небольшую доску из светлого дерева, по которой разбегались линии неведомого узора, и небольшой слиток серебристого металла.
Что ты собираешься делать? - поинтересовалась я.
Хочу найти в Великом океане мертвую душу. Заключив ее в кристалл я смогу настроить охранные заклятья так, чтобы они защищали не только дом, но и твоих родителей. А то мало ли что… А заодно - облегчу себе исполнение одной сделки.
Ага… - мне стало очень любопытно… но мешать магу за работой… - Мне выйти?
Оставайся. Думаю, тебе будет интересно… а заодно - научишься чему-нибудь полезному… Только под руку не говори, ладно?
Я молча кивнула, и приготовилась наблюдать. Домовушка явилась, когда Гарри внимательно проверил все линии узора, поправив несколько нанесенных на доску символов. Принесенный ею кристалл Гарри взял в руку, и выпустил из нее дюймах в полутора от доски, и прозрачный камень повис в воздухе.
После этого Гарри сжал в руке слиток металла, и принялся напевать: «Оттого ли бледен, оттого ль знобит, не иначе снова клялся на крови…»* От этих тихих слов потемнел в комнате даже яркий свет солнечного утра. Рука Гарри полыхнула, и из сжимающегося кулака потек на вырезанный узор расплавленный металл. И сияние его было так сильно, что на его фоне рука Мориона казалась «… темна как ночь, но раскалена, как огонь». Капли металла падали на дерево, но не воспламеняли его, а застывали, заполняя узор. И с каждой каплей кристалл над узором темнел, заливаясь Тьмой.
Когда узор был, наконец, совсем заполнен, Гарри отбросил крохотный оставшийся слиток, достал из ножен Небытия атейм, и капнул на черный камень капельку крови. После этого все пришло в норму. За окнами снова был белый день. Сгинул куда-то страх. И только сияющий собственной тьмой кристалл все так же висел в воздухе.
Ну вот, - спокойно произнес Гарри, залечивая порез, - ловушка готова. Приманка - почти неодолима. Он - придет.
На следующий день, когда Одинцова явилась к чаю, Базаров долго сидел, нагнувшись над своею чашкою, да вдруг взглянул на нее... Она обернулась к нему, как будто он ее толкнул, и ему показалось, что лицо ее слегка побледнело за ночь. Она скоро ушла к себе в комнату и появилась только к завтраку. С утра погода стояла дождливая, не было возможности гулять. Все общество собралось в гостиную. Аркадий достал последний нумер журнала и начал читать. Княжна, по обыкновению своему, сперва выразила на лице своем удивление, точно он затевал нечто неприличное, потом злобно уставилась на него; но он не обратил на нее внимания. Евгений Васильевич, проговорила Анна Сергеевна, пойдемте ко мне... Я хочу у вас спросить... Вы назвали вчера одно руководство... Она встала и направилась к дверям. Княжна посмотрела вокруг с таким выражением, как бы желала сказать: «Посмотрите, посмотрите, как я изумляюсь!» и опять уставилась на Аркадия, но он возвысил голос и, переглянувшись с Катей, возле которой сидел, продолжал чтение. Одинцова скорыми шагами дошла до своего кабинета. Базаров проворно следовал за нею, не поднимая глаз и только ловя слухом тонкий свист и шелест скользившего перед ним шелкового платья. Одинцова опустилась на то же самое кресло, на котором сидела накануне, и Базаров занял вчерашнее свое место. Так как же называется эта книга? начала она после небольшого молчания. Pelouse et Frémy, Notions générales ... отвечал Базаров. Впрочем, можно вам также порекомендовать Ganot, Traité élémentaire de physique expérimentale . В этом сочинении рисунки отчетливее, и вообще этот учебник... Одинцова протянула руку. Евгений Васильевич, извините меня, но я позвала вас сюда не с тем, чтобы рассуждать об учебниках. Мне хотелось возобновить наш вчерашний разговор. Вы ушли так внезапно... Вам не будет скучно? Я к вашим услугам, Анна Сергеевна. Но о чем бишь беседовали мы вчера с вами? Одинцова бросила косвенный взгляд на Базарова. Мы говорили с вами, кажется, о счастии. Я вам рассказывала о самой себе. Кстати вот, я упомянула слово «счастие». Скажите, отчего, даже когда мы наслаждаемся, например, музыкой, хорошим вечером, разговором с симпатическими людьми, отчего все это кажется скорее намеком на какое-то безмерное, где-то существующее счастие, чем действительным счастьем, то есть таким, которым мы сами обладаем? Отчего это? Или вы, может быть, ничего подобного не ощущаете? Вы знаете поговорку: «Там хорошо, где нас нет», возразил Базаров, притом же вы сами сказали вчера, что вы не удовлетворены. А мне в голову, точно, такие мысли не приходят. Может быть, они кажутся вам смешными? Нет, но они мне не приходят в голову. В самом деле? Знаете, я бы очень желала знать, о чем вы думаете? Как? я вас не понимаю. Послушайте, я давно хотела объясниться с вами. Вам нечего говорить, вам это самим известно, что вы человек не из числа обыкновенных; вы еще молоды вся жизнь перед вами. К чему вы себя готовите? какая будущность ожидает вас? Я хочу сказать какой цели вы хотите достигнуть, куда вы идете, что у вас на душе? Словом, кто вы, что вы? Вы меня удивляете, Анна Сергеевна. Вам известно, что я занимаюсь естественными науками, а кто я... Да, кто вы? Я уже докладывал вам, что я будущий уездный лекарь. Анна Сергеевна сделала нетерпеливое движение. Зачем вы это говорите? Вы этому сами не верите. Аркадий мог бы мне отвечать так, а не вы. Да чем же Аркадий... Перестаньте! Возможно ли, чтобы вы удовольствовались такою скромною деятельностью, и не сами ли вы всегда утверждаете, что для вас медицина не существует. Вы с вашим самолюбием уездный лекарь! Вы мне отвечаете так, чтобы отделаться от меня, потому что вы не имеете никакого доверия ко мне. А знаете ли, Евгений Васильевич, что я умела бы понять вас: я сама была бедна и самолюбива, как вы; я прошла, может быть, через такие же испытания, как и вы. Все это прекрасно, Анна Сергеевна, но вы меня извините... я вообще не привык высказываться, и между вами и мною такое расстояние... Какое расстояние? Вы опять мне скажете, что я аристократка? Полноте, Евгений Васильич; я вам, кажется, доказала... Да и кроме того, перебил Базаров, что за охота говорить и думать о будущем, которое большею частью не от нас зависит? Выйдет случай что-нибудь сделать прекрасно, а не выйдет по крайней мере тем будешь доволен, что заранее напрасно не болтал. Вы называете дружескую беседу болтовней... Или, может быть, вы меня, как женщину, не считаете достойною вашего доверия? Ведь вы нас всех презираете. Вас я не презираю, Анна Сергеевна, и вы это знаете. Нет, я ничего не знаю... но положим: я понимаю ваше нежелание говорить о будущей вашей деятельности; но то, что в вас теперь происходит... Происходит! повторил Базаров, точно я государство какое или общество! Во всяком случае, это вовсе не любопытно; и притом разве человек всегда может громко сказать все, что в нем «происходит»? А я не вижу, почему нельзя высказать все, что имеешь на душе. Вы можете? спросил Базаров. Могу, отвечала Анна Сергеевна после небольшого колебания. Базаров наклонил голову. Вы счастливее меня. Анна Сергеевна вопросительно посмотрела на него. Как хотите, продолжала она, а мне все-таки что-то говорит, что мы сошлись недаром, что мы будем хорошими друзьями. Я уверена, что ваша эта, как бы сказать, ваша напряженность, сдержанность исчезнет наконец? А вы заметили во мне сдержанность... как вы еще выразились... напряженность? Да. Базаров встал и подошел к окну. И вы желали бы знать причину этой сдержанности, вы желали бы знать, что во мне происходит? Да, повторила Одинцова с каким-то, ей еще непонятным, испугом. И вы не рассердитесь? Нет. Нет? Базаров стоял к ней спиною. Так знайте же, что я люблю вас, глупо, безумно... Вот чего вы добились. Одинцова протянула вперед обе руки, а Базаров уперся лбом в стекло окна. Он задыхался; все тело его видимо трепетало. Но это было не трепетание юношеской робости, не сладкий ужас первого признания овладел им: это страсть в нем билась, сильная и тяжелая страсть, похожая на злобу и, быть может, сродни ей... Одинцовой стало и страшно и жалко его. Евгений Васильич, проговорила она, и невольная нежность зазвенела в ее голосе. Он быстро обернулся, бросил на нее пожирающий взор и, схватив ее обе руки, внезапно привлек ее к себе на грудь. Она не тотчас освободилась из его объятий; но мгновенье спустя она уже стояла далеко в углу и глядела оттуда на Базарова. Он рванулся к ней... Вы меня не поняли, прошептала она с торопливым испугом. Казалось, шагни он еще раз, она бы вскрикнула... Базаров закусил губы и вышел. Полчаса спустя служанка подала Анне Сергеевне записку от Базарова; она состояла из одной только строчки: «Должен ли я сегодня уехать или могу остаться до завтра?» «Зачем уезжать? Я вас не понимала вы меня не поняли», ответила ему Анна Сергеевна, а сама подумала: «Я и себя не понимала». Она до обеда не показывалась и все ходила взад и вперед по своей комнате, заложив руки назад, изредка останавливаясь то перед окном, то перед зеркалом, и медленно проводила платком по шее, на которой ей все чудилось горячее пятно. Она спрашивала себя, что заставляло ее «добиваться», по выражению Базарова, его откровенности, и не подозревала ли она чего-нибудь... «Я виновата, промолвила она вслух, но я это не могла предвидеть». Она задумывалась и краснела, вспоминая почти зверское лицо Базарова, когда он бросился к ней... «Или?» произнесла она вдруг, и остановилась, и тряхнула кудрями... Она увидала себя в зеркале; ее назад закинутая голова с таинственною улыбкой на полузакрытых, полураскрытых глазах и губах, казалось, говорила ей в этот миг что-то такое, от чего она сама смутилась... «Нет, решила она наконец, Бог знает, куда бы это повело, этим нельзя шутить, спокойствие все-таки лучше всего на свете». Ее спокойствие не было потрясено; но она опечалилась и даже всплакнула раз, сама не зная отчего, только не от нанесенного оскорбления. Она не чувствовала себя оскорбленною: она скорее чувствовала себя виноватою. Под влиянием различных смутных чувств, сознания уходящей жизни, желания новизны она заставила себя дойти до известной черты, заставила себя заглянуть за нее и увидала за ней даже не бездну, а пустоту... или безобразие.Старики Базаровы, совсем не ждавшие сына, очень ему обрадовались. Он заявил отцу, что приехал на шесть недель, чтобы поработать, и попросил ему не мешать.
Евгений запирался в отцовском кабинете, а старики боялись дышать и ходили на цыпочках, чтобы не потревожить его.
Но вскоре одиночество надоело ему, Лихорадка работы сменилась тоскливой скукой и глухим беспокойством, и молодой человек начал искать общества: пил чай в гостиной, бродил по огороду с Василием Ивановичем и даже спрашивал об отце Алексее. Во Всех его движениях появилась какая-то усталость. что очень беспокоило отца.
Иногда Базаров отправлялся в деревню и разговаривал с мужиками, которые ответствовали с патриархально добродушной певучестью, а между собой посмеивались над ним и довольно грубо утверждали, что он ничего в их жизни не понимает. Наконец он нашел себе занятие: стал помогать отцу лечить крестьян. Василий Иванович был очень рад этому и с гордостью говорил, что сын его – самый замечательный врач из всех, кого он знал.
Однажды из соседней деревни привезли мужика, умирающего от тифа. Василий Иванович с сожалением сказал после осмотра, что ничем помочь уже не в силах, и действительно — больной умер, не доехав до дома.
Дня три спустя Евгений вошел к отцу в комнату и попросил у него адский камень, чтобы прижечь ранку. Оказалось, он порезал палец, помогая уездному врачу при
вскрытии того самого мужика, умершего от тифа. Прижигать было уже поздно, потому что поранился он еще утром и, возможно, уже заразился. С этого момента отец стал пристально наблюдать за сыном. Он не спал по ночам, и Арина Власьевна, которой он, разумеется, ничего не сказал, стала приставать к мужу, почему тот не спит.
На Третий день у Базарова пропал аппетит и начала болеть голова, его то бросало в жар, то знобило. Он сказал матери, что простудился, и вышел из комнаты.
Арина Власьевна занялась приготовлением чая из липового цвета, а Василий Иванович вышел в соседнюю комнату и молча схватился за волосы.
Евгений в этот день уже не вставал. Ему становилось все хуже и хуже. В доме установилась странная тишина, вокруг словно потемнело. С лица Василия Ивановича не сходило выражение изумления, Арина Власьевна начала сильно беспокоиться.
Послали в город за доктором. Базаров сказал отцу, что они оба отлично понимают, что он заражен и через несколько дней умрет. Отец пошатнулся, словно кто его по ногам ударил, и пролепетал, что это неправда и что Евгений всего лишь простудился. Базаров приподнял край рубахи и показал отцу выступившие на теле зловещие красные пятна, являвшиеся признакам и заражения.
Штаб-лекарь ответил, что вылечит его, но сын сказал, что родителям остается только молиться за него, и попросил отца послать нарочного к Одинцовой, чтобы передать ей, что он умирает и велел ей кланяться. Василий Иванович пообещал самолично написать письмо Одинцовой и, выйдя из комнаты, сказал жене, что сын умирает, и велел ей молиться.
Базаров, как мог, утешал родителей, но ему с каждым часом становилось хуже. У матери все валилось из рук, отец предлагал различные способы лечения. Тимофеич отправился к Одинцовой. Ночь прошла для больного тяжело, его мучил жестокий жар.
Утром Евгению стало легче. Он выпил чаю и попросил мать, чтобы та его причесала. Василий Иванович немного оживился: он решил, что кризис прошел и теперь дело пойдет на поправку. Однако перемена к лучшему продолжалась недолго, приступы болезни возобновились. Родители попросили у сына разрешения позвать к нему священника, но он считал, что спешить незачем. Вдруг послышался стук колес, и во двор въехала карета. Старик бросился на крыльцо. Ливрейный лакей отворил дверцу.
Из кареты вышла дама в черной мантилье и под черной вуалью. Она представилась Одинцовой и попросила провести ее к больному, сказав, что привезла с собой доктора. Василии Иванович схватил ее руку и судорожно прижал к своим губам. Арина Власьевна, ничего не понимая, выбежала из домика, упала к ногам приезжей и начала, как безумная, целовать ее платье. Опомнившись, отец провел врача в свой кабинет, где лежал Евгений, и сказал сыну, что приехала Анна Сергеевна. Базаров захотел ее увидеть, но сперва его осмотрел доктор.
Полчаса спустя Анна Сергеевна вошла в кабинет. Доктор успел шепнуть ей, что больной безнадежен. Женщина взглянула на Базарова и остановилась у двери, до того поразило ее его воспаленное и в то же время мертвенное лицо.
Она просто испугалась и в то же время осознала, что если бы она любила его, то почувствовала бы совсем не то. Евгений поблагодарил ее за то, что приехала, сказал, что она очень красивая и добрая, и попросил ее не подходить к нему близко, потому что болезнь очень заразна.
Анна Сергеевна тут же быстро подошла к нему и села на кресло возле дивана, на котором лежал больной. Он просил у нее прощения за все, попрощался с ней.
Потом он стал бредить, а когда она окликнула его, попросил, чтобы Одинцова его поцеловала. Анна Сергеевна приложилась губами к его лбу и тихо вышла. Она шепотом сказала Василию Ивановичу, что больной заснул.
Базарову уже не суждено было проснуться. К вечеру он впал в совершенное беспамятство, а на следующий день умер. Когда его соборовали, один глаз его открылся и на лице появилось выражение ужаса. Когда же он испустил последний вздох, в доме поднялось всеобщее стенание. Василий Иванович впал в исступление и стал роптать на Бога, но Арина Власьевна, вся в слезах, повисла у него на шее, и они вместе пали ниц.
На следующий день, когда Одинцова явилась к чаю, Базаров долго сидел, нагнувшись над своею чашкою, да вдруг взглянул на нее… Она обернулась к нему, как будто он ее толкнул, и ему показалось, что лицо ее слегка побледнело за ночь. Она скоро ушла к себе в комнату и появилась только к завтраку. С утра погода стояла дождливая, не было возможности гулять. Все общество собралось в гостиную. Аркадий достал последний нумер журнала и начал читать. Княжна, по обыкновению своему, сперва выразила на лице своем удивление, точно он затевал нечто неприличное, потом злобно уставилась на него; но он не обратил на нее внимания.
– Евгений Васильевич, – проговорила Анна Сергеевна, – пойдемте ко мне… Я хочу у вас спросить… Вы назвали вчера одно руководство…
Она встала и направилась к дверям. Княжна посмотрела вокруг с таким выражением, как бы желала сказать: «Посмотрите, посмотрите, как я изумляюсь!» – и опять уставилась на Аркадия, но он возвысил голос и, переглянувшись с Катей, возле которой сидел, продолжал чтение.
Одинцова скорыми шагами дошла до своего кабинета. Базаров проворно следовал за нею, не поднимая глаз и только ловя слухом тонкий свист и шелест скользившего перед ним шелкового платья. Одинцова опустилась на то же самое кресло, на котором сидела накануне, и Базаров занял вчерашнее свое место.
– Так как же называется эта книга? – начала она после небольшого молчания.
– Pelouse et Frémy, «Notions générales», – отвечал Базаров. – Впрочем, можно вам также порекомендовать Ganot, «Traité élémentaire de physique expérimentalé».Гано. Элементарный учебник экспериментальной физики (фр.). В этом сочинении рисунки отчетливее, и вообще этот учебник…
Одинцова протянула руку.
– Евгений Васильич, извините меня, но я позвала вас сюда не с тем, чтобы рассуждать об учебниках. Мне хотелось возобновить наш вчерашний разговор. Вы ушли так внезапно… Вам не будет скучно?
– Я к вашим услугам, Анна Сергеевна. Но о чем, бишь, беседовали мы вчера с вами?
Одинцова бросила косвенный взгляд на Базарова.
– Мы говорили с вами, кажется, о счастии. Я вам рассказывала о самой себе. Кстати вот, я упомянула слово «счастие». Скажите, отчего, даже когда мы наслаждаемся, например, музыкой, хорошим вечером, разговором с симпатическими людьми, отчего все это кажется скорее намеком на какое-то безмерное, где-то существующее счастие, чем действительным счастием, то есть таким, которым мы сами обладаем? Отчего это? Иль вы, может быть, ничего подобного не ощущаете?
– Вы знаете поговорку: «Там хорошо, где нас нет», – возразил Базаров, – притом же вы сами сказали вчера, что вы не удовлетворены. А мне в голову, точно, такие мысли не приходят.
– Может быть, они кажутся вам смешными?
– Нет, но они мне не приходят в голову.
– В самом деле? Знаете, я бы очень желала знать, о чем вы думаете?
– Как? я вас не понимаю.
– Послушайте, я давно хотела объясниться с вами. Вам нечего говорить, – вам это самим известно, – что вы человек не из числа обыкновенных; вы еще молоды – вся жизнь перед вами. К чему вы себя готовите? какая будущность ожидает вас? я хочу сказать – какой цели вы хотите достигнуть, куда вы идете, что у вас на душе? словом, кто вы, что вы?
– Вы меня удивляете, Анна Сергеевна. Вам известно, что я занимаюсь естественными науками, а кто я…
– Да, кто вы?
– Я уже докладывал вам, что я будущий уездный лекарь.
Анна Сергеевна сделала нетерпеливое движение.
– Зачем вы это говорите? Вы этому сами не верите. Аркадий мог бы мне отвечать так, а не вы.
– Да чем же Аркадий…
– Перестаньте! Возможно ли, чтобы вы удовольствовались такою скромною деятельностью, и не сами ли вы всегда утверждаете, что для вас медицина не существует. Вы – с вашим самолюбием – уездный лекарь! Вы мне отвечаете так, чтобы отделаться от меня, потому что вы не имеете никакого доверия ко мне. А знаете ли, Евгений Васильич, что я умела бы понять вас: я сама была бедна и самолюбива, как вы; я прошла, может быть, через такие же испытания, как и вы.
– Все это прекрасно, Анна Сергеевна, но вы меня извините… я вообще не привык высказываться, и между вами и мною такое расстояние…
– Какое расстояние? Вы опять мне скажете, что я аристократка? Полноте, Евгений Васильич; я вам, кажется, доказала…
– Да и кроме того, – перебил Базаров, – что за охота говорить и думать о будущем, которое большею частью не от нас зависит? Выйдет случай что-нибудь сделать – прекрасно, а не выйдет, – по крайней мере, тем будешь доволен, что заранее напрасно не болтал.
– Вы называете дружескую беседу болтовней… Или, может быть, вы меня, как женщину, не считаете достойною вашего доверия? Ведь вы нас всех презираете.
– Вас я не презираю, Анна Сергеевна, и вы это знаете.
– Нет, я ничего не знаю… но положим: я понимаю ваше нежелание говорить о будущей вашей деятельности; но то, что в вас теперь происходит…
– Происходит! – повторил Базаров, – точно я государство какое или общество! Во всяком случае, это вовсе не любопытно; и притом разве человек всегда может громко сказать все, что в нем «происходит»?
– А я не вижу, почему нельзя высказать все, что имеешь на душе.
– Вы можете? – спросил Базаров.
– Могу, – отвечала Анна Сергеевна после небольшого колебания.
Базаров наклонил голову.
– Вы счастливее меня.
Анна Сергеевна вопросительно посмотрела на него.
– Как хотите, – продолжала она, – а мне все-таки что-то говорит, что мы сошлись недаром, что мы будем хорошими друзьями. Я уверена, что ваша эта, как бы сказать, ваша напряженность, сдержанность исчезнет наконец?
– А вы заметили во мне сдержанность… как вы еще выразились… напряженность?
Базаров встал и подошел к окну.
– И вы желали бы знать причину этой сдержанности, вы желали бы знать, что во мне происходит?
– Да, – повторила Одинцова с каким-то, ей еще непонятным, испугом.
– И вы не рассердитесь?
– Нет? – Базаров стоял к ней спиною. – Так знайте же, что я люблю вас глупо, безумно… Вот чего вы добились.
Одинцова протянула вперед обе руки, а Базаров уперся лбом в стекло окна. Он задыхался; все тело его видимо трепетало. Но это было не трепетание юношеской робости, не сладкий ужас первого признания овладел им: это страсть в нем билась, сильная и тяжелая – страсть, похожая на злобу и, быть может, сродни ей… Одинцовой стало и страшно и жалко его.
– Евгений Васильич, – проговорила она, и невольная нежность зазвенела в ее голосе.
Он быстро обернулся, бросил на нее пожирающий взор – и, схватив ее обе руки, внезапно привлек ее к себе на грудь.
Она не тотчас освободилась из его объятий; но мгновенье спустя она уже стояла далеко в углу и глядела оттуда на Базарова. Он рванулся к ней…
– Вы меня не поняли, – прошептала она с торопливым испугом. Казалось, шагни он еще раз, она бы вскрикнула… Базаров закусил губы и вышел.
Полчаса спустя служанка подала Анне Сергеевне записку от Базарова; она состояла из одной только строчки: «Должен ли я сегодня уехать – или могу остаться до завтра?» – «Зачем уезжать? Я вас не понимала – вы меня не поняли», – ответила ему Анна Сергеевна, а сама подумала: «Я и себя не понимала».
Она до обеда не показывалась и все ходила взад и вперед по своей комнате, заложив руки назад, изредка останавливаясь то перед окном, то перед зеркалом, и медленно проводила платком по шее, на которой ей все чудилось горячее пятно. Она спрашивала себя, что заставляло ее «добиваться», по выражению Базарова, его откровенности, и не подозревала ли она чего-нибудь… «Я виновата, – промолвила она вслух, – но я это не могла предвидеть». Она задумывалась и краснела, вспоминая почти зверское лицо Базарова, когда он бросился к ней…
«Или?» – произнесла она вдруг, и остановилась, и тряхнула кудрями… Она увидела себя в зеркале; ее назад закинутая голова с таинственною улыбкой на полузакрытых, полураскрытых глазах и губах, казалось, говорила ей в этот миг что-то такое, от чего она сама смутилась…
«Нет, – решила она наконец, – бог знает, куда бы это повело, этим нельзя шутить, спокойствие все-таки лучше всего на свете».
Ее спокойствие не было потрясено; но она опечалилась и даже всплакнула раз, сама не зная отчего, только не от нанесенного оскорбления. Она не чувствовала себя оскорбленною: она скорее чувствовала себя виноватою. Под влиянием различных смутных чувств, сознания уходящей жизни, желания новизны она заставила себя дойти до известной черты, заставила себя заглянуть за нее – и увидала за ней даже не бездну, а пустоту… или безобразие.
